Машина снова помчалась через джунгли. Махали и махали со всех сторон зеленые ветви, точно провожали едущих, и совсем другими глазами смотрел теперь Отто Мюллер в то светлевшую, то почти нелепо-черную лесную тьму, проносившуюся мимо него. Так они ехали долго, день начал потухать, когда резким поворотом машина вырвалась на холмы. За ними вставали серые с зеленым горы, а внизу в листве замелькали серебристые и красные крыши небольших домов.

— Я сойду в самом городке, вас шофер довезет до дома, где вас ждут, потом попозже я зайду к вам, когда вы пообедаете и отдохнете с дороги. О делах мы поговорим завтра…

И машина проехала через маленькое местечко, которое как бы спряталось в гуще большого букета, так много вокруг было цветущих белыми и лиловато-желтыми цветами деревьев.

Отто Мюллер вымылся, побрился, переоделся в чистый, просторный колониальный костюм, сверкающий белизной накрахмаленной рубашки, с бледным галстуком и манжетами, в которых светились голубые узоры запонок. Он сидел за обеденным столом, таким же чинным и знакомым, как будто никуда не уезжал из Дюссельдорфа и не было этого длинного, чрезмерно пестрого пути через моря и страны.

И по бокам его сидели два важных господина, вполне пожилых и порядочных, со свежевыбритыми щеками, тоже в накрахмаленных рубашках, легко касались различных блюд вилками различной величины, как полагалось по этикету среднеевропейского стола. Он слушал их, и в его глазах светилась и преданность этим старым немецким характерам, и гордость, что он вызван ими в такую далекую страну и они будут советоваться с ним, как со специалистом, и он будет жить размеренной, насыщенной всеми благами и радостями жизнью, как… как молодой человек из Сингапура, подсказал кто-то из глубины памяти.

Чепуха! Этот лукавый спутник-инженер выдумал эту историю, чтобы напугать его, Отто Мюллера, человека из военной семьи, дядя которого был известен лично самому Роммелю, полководцу, уважаемому даже врагами.

Обед был сервирован на террасе небольшого дома, где жили специалисты, теперь здесь будет жить и Отто. Дом стоял на высоких столбах. Из сада на террасу вела лестница, похожая на трап, по такому трапу подымаются на палубу какого-нибудь речного парохода. Почтенные хозяева уже объяснили Отто, что так здесь строят дома во избежание сырости, наводнений и от нашествия разных гадов, которых тут довольно много и от них стоит принимать меры предосторожности. На столе горели свечи, не потому что в доме не было электричества, но старики потребовали уюта. Действительно, желто-розовое пламя, вокруг которого кружились дымными стайками прозрачные разноцветные мошки, напоминало какие-то идиллические времена, какие-то воспоминания роились в теплом воздухе, и запивая вкусным французским коньяком душистые яства, приготовленные местным поваром с поправкой на европейский вкус, то есть с известным послаблением по части перца и дурманящих и обжигающих горло соусов, можно было предаться беседе, забыв о далеком северном городе, где сейчас мартовская слякоть и холодный ветер несет колючую труху в красные лица озабоченных пешеходов.

Уже за первым были обсуждены все вопросы, связанные с приездом Отто, переданы приветы от дяди своим друзьям в тропических краях, рассказаны последние западногерманские анекдоты и новости политической жизни. Сообщены сведения о знакомых, упомянуто про письма, которые он привез. Отвечено на вопросы, как он летел и что с ним было в дороге. Старики — умницы, они все понимают, недаром старые вояки! Правда, Отто не помнит их в военном, но дядя показывал их портреты, где они были в полной боевой амуниции. Да, жаль, что ему было только четырнадцать лет тогда, когда война кончилась так внезапно… Да, а собственно, как она могла не кончиться? Русские взяли Берлин, союзники вошли в его родной город — Дюссельдорф. Дальше нечего было делать… Какие безвыходные времена, как им было с дядей худо!

А вот опять все как будто ничего. И дядя на пенсии, и он на настоящем пути. Молодой человек из… нет уж, не из Сингапура, из Дюссельдорфа, да дорогой У Тин-бо, и никакие джунгли ему не страшны!

Обед продолжался в том молчании или в тех разговорах, что ведут взрослые, а детям полагается слушать и молчать. Немного лишнего пьют эти два старичка, но ведь они бывшие военные. Воображаю, как они кутили в дни побед. Один, правда, был на русском фронте — ох, там и морозы, где бродят белые медведи! — а зато другой испытал весь жар пустыни в африканском корпусе.

Слуга появлялся как привидение. Бесшумно приносил он тарелки, убирал ненужные вилки и ножи со стола, менял салфетки, наливал ледяную ананасную воду, раскладывал мясо и гарнир, кланялся и бесшумно исчезал, точно уходил в стену.

Отто знал, он не однажды обедал с этими гордыми, немного напыщенными стариками, что они должны закончить стол разговором о самых высоких предметах. К сладкому они раскачивались для высказываний такого порядка, что их нельзя было выносить ни в какую аудиторию, кроме домашней.

Старики насытились. От свечей их лица стали теплее, глаза заблестели, сухие губы точно тронули акварельной краской, седые волосы стали казаться более густыми, уши заметно покраснели.

— Я хочу продолжить вчерашний наш разговор, — сказал Хирту Ганс фон Шренке. — Ну почему ты не видишь естественного в смене владельцев этого азиатского наследия? Посмотри в сухие страницы истории, и они тебе ответят самым красноречивым, самым живописным образом. Разве португальцев не сменили голландцы в этих тропических краях, голландцев сменили французы, французов — англичане, а теперь где англичане? Здесь, на Востоке, — мы и американцы? Я знаю, ты скажешь, что надо читать в другом порядке: американцы и мы! Изволь, я отдаю должное твоему педантизму в серьезном вопросе. Но разве не естественно нам, немцам, прийти сюда? Именно не с армией. Сейчас не нужен Роммель, чтобы сидеть нам вот за этим столом. Война перешла в экономические действия. Мы еще будем иметь победу. Азия есть Азия! Мы специалисты. Что эта или другая страна Азии без специалистов? В наших руках их будущее!.. Ты согласен, Отто?..

— Совершенно согласен, только сегодня в дороге я сказал моему спутнику, туземному инженеру, что выше германских специалистов нет никого на свете. Америка держится ими. Это не секрет…

— Вот видишь, молодое поколение того же мнения…

— А если, Ганс, они все же столкнутся? — сказал Генрих Хирт, похожий на редьку своей странно вытянутой головой.

— Кто они? — спросил Шренке, беря зубочистку из маленького граненого стаканчика.

— Советы и США! Мне страшно представить это столкновение, похожее на землетрясение, от которого покачнется мир. Но если оно произойдет, на чьей стороне будет старый воин, неустрашимый Ганс фон Шренке, носитель многих орденов, гроза пустыни?

— Я думаю, что не может быть другого ответа, как тот, что мы — щит Запада и должны нести его снова против сил Востока. В моей юности кайзер Вильгельм нарисовал сам, — он был букет талантов, — картину, изображавшую желтую опасность, опасность с Востока. Там, на горизонте, сидело чудовище вроде Будды и шел вал огня и истребления. А на горе стояли все европейские страны в виде женщин со щитами, как валькирии, и впереди всех Германия, закрывая щитом Европу против новых нашествий. Так должно повториться! Посмотри, сегодня в Европе нет ни одной армии, которая имела бы свойства и силу германской. Бундесвер — единственная защита всех европейских стран, единственная! Все в страхе, все боятся — одни мы сидим в седле!..

Он засмеялся, потому что бамбуковое кресло под ним затрещало, когда он приподнялся, чтобы взять зажигалку, лежавшую на отдельной тарелочке.

Шренке отрезал ножичком кончик сигары, сложил ножичек, светлый всплеск зажигалки походил на вспыхнувшего внезапно мотылька, осветив хмурые, собравшиеся вместе седые брови.

— Я тебе скажу фантастическую вещь, и ты не отвергай ее сразу, — Генрих Хирт помолчал, ожидая, когда бесшумный слуга исчезнет, поставив на стол фрукты: — в случае этого катаклизма мы должны идти вместе с Советами…