Совет Сорокина, действительно, помог Зорину сдержать поток заявлений. Мало кто из кадровых рабочих хотел терять право на выслугу. Некоторые ходили, ходили по конторе, обивали пороги кабинетов начальников, а все же отступались и шли работать на старое место.

А Зорин закона не нарушал. Коли настаиваешь, пожалуйста, бери расчет, а в электровозном оформляйся вновь.

Но попадались и настойчивые. Однажды в кабинет начальника ввалилась бригада слесарей. Бригадир положил на стол пачку заявлений.

— Что это? — спросил Зорин, не отрываясь от бумаг, которые подписывал.

— Просим визу, — сказал бригадир.

— Какую визу?

— Известно какую. На перевод в электровозное депо.

Владимир Порфирьевич удивленно поднял голову, сердито поглядел на бригадира.

— Разве вам неизвестно, что я не даю согласия на перевод? Хотите — увольняйтесь совсем.

— Это нам известно, — возразил бригадир. — Но расчет брать нет никакого резона. Оформляйте перевод.

Зорина начал раздражать этот разговор.

— Если нет резона, — повысил он голос, — уходите. Я занят. Понятно? Вы мешаете мне работать.

Бригадир сбил кепку на затылок и, хитровато улыбнувшись, переглянулся со своими товарищами. «Это мы, мол, знаем и рассчитывали, что ты нас так встретишь. Но мы не из пугливых. Кричи не кричи, а мы своего добьемся». А вслух произнес:

— Мы не уйдем отсюда, пока не подпишите заявления.

Лицо Зорина налилось кровью. Он медленно поднялся, уже не владея собой, взял заявления, резким движением порвал их и бросил в мусорную корзину. Тяжело прохрипел:

— Вот вам моя виза.

Но ребят не удивило и это.

— Что ж, — невозмутимо сказал бригадир, — тем хуже для вас. Будем жаловаться, — и бригада с шумом покинула кабинет. Через несколько минут вернулась уже вместе с Данилюком.

— Владимир Порфирьевич, — начал Данилюк. — Правду говорят ребята, что ты их заявления порвал?

— Правда, — зло подтвердил Зорин, — порвал. В корзину бросил. Пусть выкинут из головы дурь и работают.

Парторг сморщился, словно от боли, сквозь очки светились гневом глаза. Зорин ожидал, что парторг сейчас накричит на него и приготовился к этому. Уж тут Владимир Порфирьевич поставит его на свое место. Но совсем неожиданно Данилюк весело рассмеялся и заразил своим смехом нерешительно топтавшихся ребят. Зорин отодвинул бумаги на край стола и не мог сообразить, что это так рассмешило Данилюка.

— Шутник ты, Владимир Порфирьевич, — наконец проговорил парторг. — Напугал ребят — заикаться начали. Ну и шутник!

И повернувшись к слесарям, взял бригадира за плечи:

— Идите, ребята, и работайте спокойно. Никто вас не задержит. Будете в электровозном депо.

Когда же дверь за слесарями закрылась, Данилюк преобразился.

— Слушайте, — властно сказал он, — что вы делаете? Вы подумали, что вы делаете? За такие шутки из партии исключают!

Владимир Порфирьевич не ожидал такого оборота, побледнел, отодвинул кресло, как-то невольно вытянул руки по швам.

«Поймал, — со страхом подумал он. — И свидетели есть. Как же это я, а?»

— Подбери заявления, подклей и отдай в отдел кадров, — посоветовал Данилюк и, хлопнув дверью, вышел из кабинета.

Несколько дней Зорин ждал вызова в горком. Пригласят туда и скажут:

— Товарищ Зорин, вы не оправдали доверия партии, поэтому не можете быть коммунистом!

Зябко было от этой мысли, но уже ничто не могло его оправдать. Заявления слесарей он в этот же вечер аккуратно подклеил и сам отнес к начальнику отдела кадров, объяснив, что порвал случайно, спутал с другими бумажками.

В томительном ожидании миновала неделя. А чего злиться на Данилюка? Он правильно поступил. Зорин тоже на его месте так бы сделал. И делал из-за колодок Круговых, избавиться тогда хотел от Данилюка. Мудро сказано: «Не копай яму для других — сам в нее угодишь». На кого же обижаться? Пусть бы решали скорее. Ожидание становилось невыносимым. Тогда Владимир Порфирьевич решил переговорить с Данилюком. Вечером, перед концом работы, позвонил ему по телефону и попросил задержаться. Данилюка застал за чтением. Увидев Зорина, парторг вложил в книгу бумажную ленточку и закрыл. «Электровоз. Учебник для III курса института электроподвижного состава», — прочитал Зорин. Теперь понятно, почему переманивает в электровозное депо лучших рабочих. Сам туда метит!

Семен Данилович снял очки, сощурился беспомощно и совсем по-товарищески сказал:

— Дома детишки мешают, вот и занимаюсь здесь вечерами. Тишина и благодать.

Владимир Порфирьевич слушал его плохо.

— А как у тебя с учебой? — спросил Данилюк.

— У меня на горбу целое предприятие, когда тут думать об учебе? — отозвался Зорин, злясь на себя за то, что никак не решится начать разговор.

— Значит, ты не учишься в электровозном? — удивился Данилюк. — А я почему-то был убежден в обратном. У нас почти все паровозные инженеры переквалифицируются. Негоже начальнику отставать. Взяться придется за тебя, пробрать хорошенько.

«Только бы тебе пробирать», — обиделся про себя Зорин и наконец решился:

— Я, собственно, по делу.

— Давай. Да ты садись.

Зорин сел и не знал, куда деть руки, они ему мешали.

Спросил:

— Когда на бюро мое персональное дело будут разбирать?

— Ты что, заявление подавал?

Зорин не мог уже сдержаться, вскочил и ударил кулаком по столу.

— Брось играть в прятки! Я тебе не мальчик. Слава богу, пятый десяток живу на свете. И коммунистом двадцать лет. Говори прямо — когда меня будут исключать из партии?

Данилюк выслушал его спокойно, не шелохнувшись. Потом покачал головой, вздохнул:

— Эх, Зорин, Зорин. Злишься, а настоящей-то злобы в тебе нет. Пыжишься, а не выходит, кулаком по столу стучишь, а толку мало. Садись и слушай. Вот так, — удовлетворенно произнес он, когда Зорин снова уселся.

— Слушай и мотай на ус. Никто тебя не собирается исключать из партии. Подклеил заявления и хорошо. Значит, понял. Вперед наука. — Голос у Данилюка построжал. — Но имей в виду: больше такие коленца партийная организация не потерпит. Ты руководитель. По твоему поведению люди о советской власти судят. А ты как удельный князек себя ведешь. И знаешь, очень бы мне не хотелось когда-нибудь еще раз возвращаться к этому разговору. Надеюсь, понимаешь почему.

Семен Данилович встал, несколько раз прошелся по кабинету, то снимая, то одевая очки, словно стараясь получше разглядеть Зорина. Потом сел рядом с начальником депо, положил ему ладонь на колени.

— И вообще, Владимир Порфирьевич, пора бы нам понять друг друга. Если у нас не удается дружба, то рабочий-то контакт мы обязаны установить. Это для пользы дела. А грызня наша — благодатная почва для сплетен. Мы с тобой коммунисты. Может, я в чем не прав. Ты не молчи. Слышишь? Ищу я к тебе ключик и никак не найду. Может, сам поможешь?

Данилюк встал:

— А сейчас извини меня. Некогда. Через месяц сессия, а у меня еще сумбур в голове, все формулы перемешались.

Зорин неожиданно для себя крепко пожал руку Данилюку, но потом, словно застыдившись, отпустил ее поспешно и заторопился к выходу. На улице вдруг обнаружил, что напевает под нос веселую песенку.

«Что это со мной? — удивился Владимир Порфирьевич. — Никогда такого не случалось».

Возле своего дома остановился. Из окна лился голубой свет от абажура. И странно, Зорину не хотелось заходить домой. Знал, что жена сейчас опять испортит настроение.

— Пойду-ка я к молодежи, — решился Зорин и зашагал обратно к общежитию. Первый, кого он увидел в общежитии, была техничка Клавдия Семеновна. Она сидела в коридоре под лампой и читала книгу.

— Здравствуй, Клава, — поздоровался Владимир Порфирьевич.

Та вскочила на ноги, уронив книгу.

— Володя? Владимир Порфирьевич? — удивилась она, смущенно одергивая платье. — Какими судьбами?

Зорин не подготовил ответ на этот, в сущности, простой вопрос и смутился. Чтобы техничка не заметила смущения, нагнулся и подобрал с пола книгу.