Данилюк протер носовым платком очки, одел их. И снова построжело его лицо.

— Вы, что же, думаете в коммунизм по пропускам будем входить? Всех надо готовить. Кое с кем повозиться придется, в надлежащий вид его привести.

Торубаров покосился на Савельева, упрямо замотал головой.

— Из черного теленка — сколько его не мой — белой коровы не вырастет.

— Браво, Тиша, остроумно, — воскликнул Савельев, доставая свой блокнот.

— Неверно! — возразил Данилюк. — Вот я вам для примера расскажу. С фронта мне приходится дополнительный груз в легком носить — кусок металла в одиннадцать граммов весом. Но как назло, после войны пристрастился к курению. Пачки на день не хватало. Знаю — никотин меня постепенно убивает, а бросить курить силы воли не хватает, нервы после фронта пошаливали. И вот договорились мы, четверо таких же калек, бросить сообща. Для крепости договора поспорили. Стали друг за другом следить. Бывало, до того приспичит — терпенья нет, стараешься куда-нибудь за угол спрятаться, затяжку сделать, а партнеры по спору за мной по пятам, глаз не спускают, где там закуришь? Стыдно проспорить. Прошла неделя, другая так и отвыкли все. А сейчас и запах табачного дыма не переношу. Вот так каждый из нас четверых одну вредную привычку в себе изжил. Коллективом все можно.

Беседа продолжалась до обеденного перерыва. Прощаясь со слесарями, Данилюк задержал в дверях Савельева:

— Скажите, это вашу песню на днях во Дворце исполняли? Или другой Савельев есть?

— Савельев в депо один, — осторожно ответил Евгений.

— Хорошая песня. Дальше учиться надо. Развивать свои способности. И от вредных привычек надо освобождаться.

— Стараемся по силе возможности, — небрежно ответил парень, выходя вслед за товарищами.

До трамвайной остановки двигались молча, каждый по своему обдумывал разговор с парторгом. Только в конце пути бригадир нарушил молчание.

— Ну, что ж, братва, — задорно воскликнул он, — взялся за гуж — не говори, что не дюж! А? Правильно?

Ребята были согласны: правильно!

В понедельник, придя на работу, Савельев первым из бригады увидел на стене свежий номер «Молнии».

«Привет передовикам производства!» — прочитал он, подойдя ближе.

— Братва, тут о нас написано. Читайте! «В борьбе за звание коммунистического труда Избяков и его товарищи добились высоких производственных показателей…» И среди героев труда фамилия небезызвестного вам Савельева.

Обведя мечтательными глазами собравшихся, произнес:

— Вот это я понимаю. Три нормы. Поэзия!

— Не чело, а чучело, — поправил Тихон.

— Ты о ком?

— О твоей героической фамилии.

Савельев обиделся:

— Стыдно, товарищ Торубаров, некультурно выражаться. В передовом коллективе все-таки работаете.

— Разве не видишь — чепуха это. Не могли мы за прошлую неделю три нормы выполнить.

Подошел бригадир. Прочитав газету, он побледнел и, резко повернувшись, заторопился в другой конец цеха, но через несколько минут вернулся.

— Коршунов, что это значит? — грозно спросил он, показывая на газету. Тот пожал плечами:

— Наверно, начальство нам условия создает.

— Иди-ка ты… со своими условиями. Что ты написал в нарядах?

— Чего напустился? Все законно, — невозмутимо парировал Коршунов. — Сам Сорокин выписывал, а начальник депо утвердил. Я только подпись за тебя ставил.

Людей около молнии становилось все больше. Кроме слесарей, подходили токари, электросварщики и паровозные бригадиры, чьи машины стояли на подъемке.

— Товарищи! — крикнул Избяков, задыхаясь от волнения. — Все, что здесь написано — неправда. Никаких мы трех норм за прошлую неделю не выполняли. Просто нам за ремонт паровозов строителей дутые наряды выписали. А дутой славы мы не хотим.

Он сорвал «Молнию», не вытаскивая кнопок, и, скомкав в горсть, бросил под ноги.

— Газету, между прочим, никому не дозволено срывать, — сказал Коршунов, поднимая комок бумаги.

У выхода из цеха Коршунов догнал бригадира, придержал его за рукав.

— Обожди. Куда торопишься?

— В бухгалтерию. Наряды надо обратно забрать. А от тебя, Коршунов, я не ожидал такой подлости. Как самому опытному доверил наряды за неделю закрыть, в больницу к своим торопился, а ты… В общем, прав Торубаров, освобождаться от таких надо.

— Зря, Анатолий, горячишься. Что тебе, полтыщи рублей лишние? У тебя жена с сыном два месяца в больнице. Знаю, как перебиваешься.

— Что ты знаешь?

— Думаешь, никто не видел, как ты свой костюм в скупочный относил?

То ли от смущения, то ли от злобы Избяков побагровел:

— Что, воровать толкаешь?

— Кто тебя заставляет воровать? Не отказывайся, когда навязывают. Начальству виднее.

Анатолий намеревался наговорить Коршунову обидных слов, но промолчал. Только укоризненно покачал головой и с выдохом произнес:

— Эх, Степан, Степан, как много в тебе еще дури! Тесать да тесать тебя придется.

Деповский корпус для аварийного ремонта паровозов почему-то прозвали «Таганаем». Заезд туда считался позорным. Мелкий, «случайный» ремонт обычно производился силами самих паровозных бригад. Слесарей направляли только тогда, когда бывали сложные работы.

На паровозе Круговых после аварии работы предстояло порядочно. Можно было потребовать слесарей, но старший машинист не хотел просить подмогу. Четвертые сутки машина стояла в «Таганае» и за все это время Сергей Александрович не заглядывал домой. Угонял в общежитие Колосова и других помощников, приказывал отдыхать Чистякову, а сам всегда оставался. Прикорнув часок в паровозной будке, прямо на полу, снова был на ногах. Щеки его покрылись серебристой щетиной, глаза ввалились.

Александр Яковлевич, заметив, как старший машинист с трудом разгибает спину, укоризненно покачал головой:

— Вот что, друг, иди-ка побрейся и дома отдохни по-человечески. А то Лиза захочет поцеловать, все губы исколет.

Сергей Александрович расправил плечи, провел ладонью по лицу сверху вниз, словно разглаживая морщины, ответил бодрясь:

— Сделаем дело — отдохнем.

Чистяков бросил на верстак молоток.

— Ты что, нам не доверяешь? — И сердито зашевелил усами… — Думаешь, без тебя дело станет?

— Не станет, а задержится, — спокойно возразил Круговых. — Сейчас каждая рабочая единица на счету.

Чистяков повернулся к Колосову и к своему помощнику, как бы призывая их в свидетели, и кивнул в сторону Круговых:

— Глядите-ка: единица! Да ты со вчерашнего дня — нуль. Понял? Заявляю категорически: либо ты идешь отдыхать, либо мы уходим с паровоза. Один работай.

Сергей Александрович пытался отшутиться, но Александр Яковлевич был неумолим:

— Или ты или мы!

Круговых солидно откашлялся, прочищая голос, строго оглядел своих товарищей, что-то хотел сказать, но вместо этого махнул рукой и, по-стариковски шаркая подошвами, направился к выходу.

На другой день явился начисто выбритый и посвежевший.

— Теперь ты похож на старшего машиниста, — улыбнулся Чистяков. — А вчера — никакой солидности!

Валерий Зорин приходил на работу утром и уходил по сигналу деповского гудка. Работал усердно и, словно не замечая общей отчужденности, пробовал шутить. К Сергею Александровичу обращался с подчеркнутой предупредительностью. Если случалось, что старший машинист один принимал тяжелую деталь, он оказывался рядом. Торопливо помогал.

Несколько раз пытался завязать с ним разговор, но Круговых хмурил брови и становился неприступным, колючим.

— Сергей Александрович, — лебезил Валерий. — Потребовали бы слесарей — пусть делают. Зачем надрываться? У вас и так здоровье неважное.

— Ты чего о моем здоровье печешься? Мне не жениться.

— Жить каждому охота: и старому и молодому.