Варя любила тихие вечера в обществе отца. Прасковья Тимофеевна, помолившись, отправлялась спать, братец говорил, что идет в казармы, а сам отправлялся в кабак, а Никита Андреевич усаживался к столу и при свете свечи проверял счетные книги, читал отчеты управителей, что-то писал. Варя обычно пробиралась в комнату и тихонько усаживалась с другой стороны стола с шитьем или Псалтырем в руках. Боярин не обращал на нее внимания, но и не прогонял, а значит был доволен, что дочь рядом. Они никогда не разговаривали, но Варя чувствовала себя ближе к суровому отцу.

В этот весенний вечер боярин встретил появление дочери внимательным взглядом, но удовлетворенный ее здоровым видом, вернулся к своим делам. Варвара присела, держа в руках вышивание, но игла не двигалась, мысли блуждали далеко-далеко. Она думала о происшествиях сегодняшнего утра. Она то нервно ежилась от мыслей о грозившей гибели, то содрогалась от стыда, восстанавливая в памяти презрительно-насмешливые взгляды дам и кавалеров и смешки за спиной, то успокаивала себя маменькиными словами, что всех бесстыдниц в иноземных платьях ждет геенна огненная. Главным в ее мыслях был Джеймс. Она восторженно вспоминала каким смелым, каким красивым и умным был он, как сам государь его внимательно слушал, как все им восхищались. Перед ней всплывали смутные картины их грядущего счастья вдвоем. Все препятствия казались ей легко преодолимыми. Конечно, он должен перейти в православие и поступить на службу к царю Петру. Тогда он сможет просить ее руки и батюшка, наверное, не откажет. Уж она постарается быть ему хорошей женой и даже выучится одеваться как следует и вести себя не хуже иноземных красавиц. В ее душе смешались и перепутались самые разные чувства, но она и не пыталась в них разобраться. Просто сидела и мечтала как сейчас послышатся шаги и в дверь войдет он, прекрасный, как Иван-царевич из нянюшкиных сказок.

Шаги действительно послышались: тяжелые, спотыкающиеся, и в комнату ввалился Алешка. Брата не было в доме с самого утра, а сейчас он был крепко пьян, физиономия расквашена, кафтан задрызган чем-то вонючим. Никогда еще он не осмеливался предстать в таком виде перед отцом.

- Здравствуй, батюшка. А-а, и ты здесь, коровища. Что, опозорила фамилию, теперь все над нами смеются, проходу мне нет!

- Сын, что ты несешь, опомнись!

- Вы, батюшка, нешто не знаете, что наша дурища вытворила на потешном сражении, у всех на виду. Вы там и сами были, я с чужих слов дознался. Пошел я к немцу Мюллеру в аустерию. Ну, ладно, в кабак, в кабак пошел. А там все сидят. И братья Елецкие и молодой Ухтомский, еще кое-кто из офицеров, купцов несколько, англиец этот, а во главе стола сам Александр Данилович Меншиков. Про тебя, красавица-сестрица, говорят. Англиец, что тебя, кобылищу, от смерти спас, все твои похождения живописал, да еще и про тебя саму пару слов добавил. Сказывал, что в его доме на поварне девки и то пригожее, и что тебе только овец и пасти, по уму, дескать, что овца, что ты - один черт. Платьишко твое тоже добрым словом приветил, говорил, есть у него портрет прабабки, там у ее ног карлица сидит, так на ней похожее платье надевано. А дикая, говорит, девка, такая, что и среди эфиопок чернокожих таких диких нет. Все смеялись и свое к сей парсуне добавляли. Все тебя видели, всем нашлось, что вспомнить. Вы, батюшка, думаете, мы, бояре Опорьевы, теперь кто? Теперь бояре Опорьевы - это вовсе не вы, батюшка Никита Андреевич, столбовой боярин, у которого вотчины за год не объедешь, мошна от денег лопается, и не боярский сын Алешка Опорьев, офицер, что Азов на шпагу брал. Не-е-т, теперь бояре Опорьевы - это те самые, у которых дочка дурища уродливая. У-у-у, дрянь, ославила нас! - и, коротко замахнувшись, он залепил Варваре оплеуху.

Она вскочила, держась за щеку.

- Братец, за что? Батюшка, что же это, как же?

Отец смотрел на нее сурово и чуть брезгливо.

- Ты, сынок, руки не распускай, кого в доме миловать, кого наказывать, то я решаю. В каком виде ты в отчий дом явился, о том после переговорим. А ты, дочка, завтра по утру скажешь матери, чтобы в дорогу тебя собирала. Поедешь к тетке Аграфене в Толгский монастырь. Поживешь там пока что. Жениха теперь тут не сыскать. Подберу тебе какого ни на есть среди соседей по имениям. Без чести роду, так хоть без нового позору. Да, не след мне было тебя пускать, хотел цареву волю исполнить, лучше бы ослушался. Авось, государь бы не шибко серчал, а там и вовсе позабыл. Знал я, что дурочка ты у меня, но что такой срам на нас накличешь - не думал!

- Батюшка, родной, хороший, за что вы меня срамите! Откуда мне придворные дела знать. Вы ведь сами сказали, что ни в какую науку меня не дадите, что девке это только грех да зряшная трата времени. Я ведь могла учиться всему.

Отец и сын переглянулись и громко засмеялись.

- Дочка, опомнись, какая тебе учеба, ты ведь у меня сызмальства дуреха.

- Откуда вам знать - дура или умная, вы ведь со мной с детства и ста слов не сказали! - крикнула Варя, задыхаясь от обиды, - А платье то маменька выбирала, маменька велела...

Лицо боярина потемнело, налилось гневом.

- Ты пререкаться со мной вздумала! О матери дерзости говоришь! - и вторая полновесная пощечина обрушилась на Варю.

Боль, раздирающая душу боль, какая бывает только от незаслуженной, напрасной обиды полоснула сердце. Она коротко вскрикнула, бросилась в двери, сослепу ударилась о косяк, выскочила на крыльцо и побежала по улице.

- Стой, куда, Варька, вернись! - ударил вслед крик брата, но Варя не оглянулась. Она бежала, не разбирая дороги, и только совсем задохнувшись, остановилась посреди луга. Последние избы остались позади. Она была одна во тьме. Обида на брата, на отца делались все сильнее и невыносимее.

Но здесь, в тишине и темноте петербургской весенней ночи, она поняла главный смысл происшедшего. Это он, ее королевич из тридевятого царства, сказал те страшные слова, которые она услышала. Вот кто она для него - дурочка, смешная уродина. Он спас ее вовсе не из любви, все его ласковые взгляды и слова ей только привиделись, были плодом ее мечтаний. Богородица, дево, а ведь она сама с ним про любовь заговорила, сама, позабыв стыд, мужчине на шею вешалась. Срам, срам вселенский! Да как у нее язык повернулся! И добро бы по-русски ему свои глупости молола, а то ведь нет - по-немецки, на понятном ему языке опозорилась. На кой она этот бесовский язык выучила, права была маменька, когда говорила, что немецкая книжка может только в грех ввести. Вот и верно, ввела. Зачем ее спасли, почему Господь не позволил ей умереть прежде, чем она навлекла беду на свою голову.

Боль и стыд ударили с новой силой, погнали вперед, туда, где катила свои воды Нева. Не быть, не существовать, чтобы вместе с ней самой ушла и душевная мука, умереть и заставить их всех пожалеть, что они были с ней так жестоки. С разбегу она вбежала в реку и остановилась. Ледяная вода апрельской Невы охватила ноги, холод пробрал до костей. Только сейчас она почувствовала, какой промозглый воздух. Чуть выше по реке располагалась корабельная верфь. Горел костер и тянуло запахом варящейся ухи. Кто-то вывернул в воду ведро помоев, и ошкурки и объедки, перемешанные со стружками, медленно проплыли мимо Вари. Вода была черная, мутная, как черен и непрощаем грех самоубийства. Варя попятилась и вышла на берег. От потрясения и холода ее начала бить мелкая дрожь. "Грех, грех-то какой!" - думала она. Что делать теперь, было неизвестно. Вернуться и похоронить себя в стенах монастыря или стать женой какого-нибудь дворянчика по выбору батюшки? Лучше уж утопиться и обречь себя на вечные адские муки. Ослушаться отца? Невозможно. Все еще продолжая раздумывать, не вполне отдавая себе отчет, что она делает, Варя направилась туда, где она всегда находила помощь и утешение. Она зашагала вдоль Невы по направлению к дому тетушки. Мерзла она все сильнее, а потому подхватила подол и снова припустила бегом.