Чик и Пик прыгали по веткам и по стенам клетки, щебетали, насвистывали, суетились и всё норовили сесть на Стёпину руку, когда рука находилась внутри клетки.

— Не мешайте, непоседы! — ласково ворчала Стёпа. — Воду разольёте. Вот кончу, тогда и купайтесь. — И крикнула: — Папочка, открой, пожалуйста, звонят, а у меня руки заняты.

Папа пришёл сегодня с работы раньше обычного, что-то писал за столом в другой комнате, к какому-то докладу готовился.

Пришла Ксюша Лузгина.

— Гулять пойдём?

Посмотрела, как Стёпа раскладывает в клетке травинки, нацепляет на сучки кленовые и дубовые листья, будто они тут выросли, и покрутила головой:

— Много тебе с ними возни. А какие это птицы, узнали? Ведь не воробьи, как я сперва подумала, верно?

— Конечно, не воробьи. Лесные пичуги, это ясно. А вот как называются, никто не знает. Не чижи, не щеглы, не зяблики, не синицы. Один папин товарищ говорит, что это, наверно, зеленушки. И те мальчишки, у которых мы когда-то купили Чика и Пика, тоже не знали…

Было это два года назад, поздней осенью. Первоклашка Стёпа шла с папой мимо крытого рынка. И вдруг крепче сжала папину руку.

— Ой, смотри! Какие бедненькие!

Двое мальчиков, одному лет двенадцать, другой помладше, переминались с ноги на ногу у входа в рынок. Здесь, под стенкой, их меньше доставал мелкий холодный дождь. Мальчик постарше держал в руке клетку. В клетке примостились на жёрдочке два жалких, иззябших серо-зелёных комочка. Из взъерошенных перьев торчали клювики.

Папа остановился.

— Продаёте?

— Три рубля! — хрипло сказал мальчик, державший клетку.

Младший шмыгнул носом:

— Можно и за два. — И глянул исподлобья на товарища.

— Сами поймали? — спросил папа.

— Вон его брат. — Старший кивнул на меньшего. — Силками.

— А какие это птицы?

— Может, щеглы, — неуверенно сказал младший.

— Не выдумывай, пожалуйста! — сказал папа. — Что я, щеглов не видал? Не знаете, значит? А кормить их чем?

— Обыкновенно, — прохрипел старший. — Семенем. Крошками.

— Папа! — взмолилась Стёпа. — Смотри, как им холодно!

— Ладно, держи три рубля. — Папа протянул деньги. — И беги домой, ты же совсем простужен.

Мальчик живо отдал ему клетку, степенно сказал:

— Спасибо! — А уже отойдя на несколько шагов, крикнул обнадёживающе: — Может, и не подохнут!

Стёпа испуганно ойкнула.

Но Чик и Пик и не думали подыхать. Обогрелись, обсохли, напились воды, поклевали конопляного семени. И вот порхают, распевают целый день.

— Чик, ты что? — строго сказала Стёпа. — Зачем клюнул Пика?

— Чик-чики-чик! — последовал звонкий ответ.

— Он говорит, что Пик его обидел, — объяснила Стёпа. — Только я не поняла чем.

— Уж так прямо и сказал? — недоверчиво спросила Ксюша.

— Конечно, сказал, я же слышала. Вообще-то они дружные. Чик поменьше ростом, а задиристее. Но у Пика очень хороший характер, все приставания прощает. А поют оба замечательно.

Ксюша смотрела на птиц задумчиво, потом сказала:

— Жили бы они на воле, на зиму полетели бы в жаркие страны.

— Но если они такие глупые! — с досадой воскликнула Стёпа. — Я же тебе рассказывала…

Летом на даче Стёпа с папой отнесли клетку в лес, поставили её на пенёк и открыли дверцу. Чик и Пик прыгали, суетились, высовывали головы. Наконец выпорхнули. Оба сели на клетку, повертелись там, то взлетали, то садились. И… Пик забрался обратно в клетку, а Чик уселся Стёпе на голову, потом перепорхнул на её руку.

Гнать их от себя, пугать — жалко. А главное, вдруг они разучились жить на воле? Корм не отыщут, ручные, доверчивые, вмиг попадут в зубы лисице или опять угодят в силки. Так и пришлось их унести обратно домой.

— На волю не захотели, — сказала Стёпа огорчённо. — А тут я за них знаешь как боюсь? Проходимцы-то подросли! Видишь? — Стёпа показала подбородком.

На ковре сидели рядом два котёнка. Склонив головы набок, оба пристально, любовно смотрели на птиц.

— Чёртику я совсем перестала доверять, — призналась Стёпа. — Иной раз сижу в школе, и даже жарко станет, как подумаю: а вдруг Чёртик сумел добраться до Чика с Пиком? Мы вешаем клетку на стену, когда уходим, папа нарочно вбил крюк, но всё-таки…

— Ты их за то, что подросли и стали опасными, и ругаешь проходимцами? — спросила Ксюша.

— Я не ругаю. Они же и есть проходимцы.

— А кто это — проходимец?

— Это тот, мимо которого мы проходим, — уверенно объяснила Стёпа. — Он стоит на нашем пути. Мы проходим. И его подбираем.

В комнату вошёл папа. На лице усмешка.

— Вот, значит, как ты понимаешь, дочка, это слово? Гм! Не совсем логично у тебя получается. Вернее, совсем не логично. Если подбирают, уже, значит, не проходят мимо. И кто проходит? Тот, кто идёт, а не тот, кто сидит на пути идущего… И вообще Ксеня права: это слово немножко ругательное. Так что не будем всю эту живность, это приблудное зверьё называть проходимцами. Лучше станем их называть… м-м… найдёнышами! Идёт?

— Пожалуйста, папочка. Как хочешь, так и называй. Лишь бы они птиц не съели. Ксюша, а как поживает Пушок?

Ксюша заулыбалась:

— Отлично. Знаешь, какой он игривый, ласковый!

— Пошли бы вы погулять, пока дождя нет, — посоветовал папа. — Клетку я водружу на крюк, не беспокойся.

В тот злосчастный день, когда разбушевался отец, Лёшке вечером крепко попало от старшего брата.

Их комната называлась по старинке, с давних бабушкиных времён, «детской». Игорь злился, если мама говорила: «Пойди, Лёша, в детскую и принеси…» Или: «Игорь, ты в детской раму оконную закрепил? Не разбило бы ветром».

— Какая это детская? — вскипал Игорь. — Для детской нужны дети малые. А таковых здесь нет.

— Верно, Игорёк, верно! — поддакивал Лёшка. — Какие мы с тобой дети?

Мама смеялась.

В тот вечер, едва братья остались в «детской» с глазу на глаз, собираясь лечь спать, Игорь налетел на Лёшку:

— Не думал, что ты такой глупец! Детский сад! Взял и обхамил родителей, как… балда последняя! Кстати, в разговорах о штанах и ботинках и ограниченности нет, скорее… ну, что ли, забота о человеке. Дурак!

Игорь говорил звенящим шёпотом, и от этого слова его казались почему-то ещё обиднее.

Лёшка надулся и ткнул Игоря кулаком в бок:

— А ты учись получше, вот папа и не будет сердиться!

— Ну, уж это не твоя забота! — зашипел Игорь. — Вот как дам сейчас — кубарем полетишь. И вообще ты ко мне больше не суйся! Я с тобой, как с человеком, а ты…

И вот уже несколько дней Игорь с Лёшкой не разговаривает. Точно и не брат он ему. Живут в одной комнате, как чужие. И даже незнакомые. А ведь, бывало, как весело болтали по вечерам. Мама, случалось, в стенку постучит: «Спать пора! Утром не встанете!»

От обиды Лёшка даже всплакнул малость на дедовом плече:

— Игорь со мной не разговаривает. Я для него — ноль без палочки.

— Ничего, внучек, обойдётся!

— А ты бы ему велел, деда, чтобы он… опять со мной дружил. Чего не велишь? Тебя даже папа слушается! А Игорю сказать не можешь…

Дед молча усмехнулся.

Но долго расстраиваться Лёшка не умел. Стоило ему выйти во двор и увидеть знакомых мальчишек, как душой его овладевало веселье и удаль.

Природе, как видно, надоело тешить бабок-пенсионерок ясными солнечными деньками: погода испортилась. Порывы холодного ветра срывали листья с деревьев, гнали их по тротуарам и по мостовой. Дождь принимался хлестать по десять раз в день. Канава-траншея наполнилась водой, не очень-то в ней притаишься. Мяч гонять по лужам тоже как-то неуютно.

Но ребята находили себе занятие. Играли в прятки, в догонялки, сражались на деревянных шпагах не хуже тех первоклассников, что чуть не свалили Лёшку в канаву.

Слава Купцов смастерил кораблик из бумаги и пускал его в луже. Лёшка с Гошкой смотрели и спорили, к какому берегу кораблик подплывёт. И вдруг увидели девчонок.