Есть еще одна причина, по которой я передаю его слова без изменений. Впечатление, которое Вималананда производил на людей, достигалось главным образом не за счет того, что он делал, а за счет того, как он это делал, — не тем, что он говорил (хотя это было, конечно, важно), но тем, как он это произносил. То, кем он был, было значительнее того, что он делал. Он заставлял людей докапываться до его внутренней реальности, но чаще всего они уходили с пустыми руками. Те немногие, которые знали его хорошо — хотя бы поверхностно, — никогда не сходились во мнении, кем же он был, ибо индивидуальность его была различной для каждого из его друзей. Он представлял собой множество разных людей (в одном теле). Однажды, еще до нашей с ним встречи, у него появилось желание записать свои размышления, сопроводив их свидетельствами своих близких знакомых. Он спрашивал некоторых из них: «Если бы вам нужно было написать что-либо обо мне, что бы вы писали?» Один из друзей ответил одним словом: «Разносторонний». — Другой сказал: «Словами невозможно выразить реальность». Третий выразил свое мнение так: «Я бы вернул лист бумаги чистым, ибо не сказав ничего, можно сказать все». Последнее же слово было за его приемной дочерью, которая сказала следующее: «Зачем кому бы то ни было читать о вас? Если они лично не переживут все, связанное с вами, они никогда не смогут познать реальность».
Несомненно, ею руководило чувство собственничества, и в действительности она знала его не лучше, чем остальные, но идея понятна: как можно передать многомерное с помощью двумерного шрифта? И дело не в том, что он хотел что-то скрыть. В нем не было скрытности, он никогда не напускал на себя загадочный вид. Каждый имел возможность исследовать его. Он говорил с нами так, как ребенок разговаривает со своей матерью, не стремясь утаить или приукрасить что-либо для создания лучшего впечатления о себе. В душе он был поистине невинен, во многом подобен ребенку и никогда не стыдился проявлять свое искреннее изумление или признавать свои ошибки. И, опять же подобно ребенку, он не любил проигрывать в играх. Обитающий в нем агхори всегда стремился к выигрышу.
Наверное, именно этот «ребенок» внутри него и делал его хорошей «матерью» для всех окружающих. А возможно, его концентрация на Божественной Матери порождала в нем дитя. Какова бы ни была причина, Вималананда вел себя как поистине неисправимый ребенок, шалун с рождения, всегда готовый выкинуть какую-нибудь шутку, посмеяться над смешным или заставить смеяться других. В его присутствии ничто не могло быть скучным. Он мог выглядеть несчастным, переполненным радости или пребывать в глубоком молчании, — но просто грустным, веселым или неразговорчивым он не был никогда. Его тренировка в агхоре научила его или добиваться успеха или быть готовым к смерти. Он никогда не играл какую бы то ни было роль вполсилы, он полностью отдавался тому, чем занимался, каким бы незначительным это занятие ни было.
Индивидуальность Вималананды действительно отличалась поразительной всесторонностью. Когда-то его семье принадлежала большая часть Бомбея, и свои юные годы он провел в роскоши, но праздная и богатая жизнь никогда не прельщала его. Он по очереди познавал сказочное богатство и ужасающую бедность, служил в армии офицером, был производителем текстильного оборудования и владельцем молокозавода, работал оператором в каменоломне, играл на скачках, уходил в отшельничество. Он достиг больших высот в науке и соблюдал строгую духовную дисциплину.
Знатоки индийской музыки считали его выдающимся виртуозом как в области игры на музыкальных инструментах, так и в вокальном мастерстве. Среди тех людей, которые знали его, он славился своими познаниями в астрологии, способностью ставить диагноз, лишь взглянув на лицо пациента, а также умением читать знаки на телах лошадей и слонов. В молодости он полупрофессионально занимался борьбой и в возрасте 38 лет выиграл поединок у атлета наполовину моложе себя. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь одолел его в арм-реслинге, даже когда его противниками были молодые люди с мощной мускулатурой. Кулинарные же его творения были настолько вкусны и изысканны, что его друзья часто обращались к нему с просьбой приготовить что-нибудь из еды. Индийскими танцами Вималананда владел так, что мог двигать в такт музыке буквально каждой частью тела, включая уши и брови.
Вималананда был настоящим художником. Он любил говорить: «Здесь, в Индии, мы больше наблюдаем за тем, как художник работает, чем смотрим на его произведение. Художественное творчество — это не то, что художник производит, а сам художник в процессе творения. На Западе музыка великого композитора может передаваться из поколения в поколение, наши же великие музыканты не сосредоточиваются на сочинении произведений, они создают новых музыкантов, которые развивали бы традицию творчества».
Как же тогда можно передать художественное мастерство Ви-малананды кому-то, кто никогда не видел, как он творит? Использование его слов — это и есть передача его искусства, но лишь очень внимательные читатели смогут заметить на глубинном уровне за словами тонкость его мастерства.
Вималананда мог учиться у любого человека, при этом он мог превращать все, чему обучался, в художественное творчество. Все, что он говорил, делал и создавал, несло печать его индивидуальности и я надеюсь, что эта печать присутствует и на страницах этой ни'ги Он отличался огромным обаянием и глубиной, и иногда казалось даже, что он сам пребывает в благоговейном восторге от самого себя. Нет, он вовсе не был высокомерен: он испытывал благоговейный восторг перед тем, что находилось внутри него. В восьмой главе, посвященной авишкаре, этому явлению дается более подробное объяснение.
Вималананда мог быть и эгоистичным, что в некоторой степени отражено на страницах этой книги. Он заявлял, что смерть эго означала бы смерть организма, и никогда не пытался искоренить свое эго, предпочитая держать его под строгим контролем. Он приравнивал эго, силу самоотождествления индивидуума, к Кундалини Шакти, о которой многие имеют превратное представление. Его собственный контроль над Кундалини позволял ему высвобождать сознание из рамок своей ограниченной (хоть и многогранной) индивидуальности и отождествляться с безграничными божественными личностями. Часто, когда он говорил, в его речи присутствовала вселяющая трепет уверенность, что через него говорит божественное, и это иногда казалось проявлением высокомерия тем людям, которые слышали его, но не могли или не хотели понять, что происходит.
Можно было сойти с ума, имея с ним дело, когда он ошибался, но считал себя полностью правым. Были времена, когда мне трудно было уважать Вималананду и восхищаться им. Но любить его никогда не было трудно. Когда мы с ним только что познакомились, я все время пытался анализировать его, критически разбирал по частям все его высказывания, при этом сохраняя объективность и отстраненность, которые, по моему мнению, должны были быть присущи ученому Запада. Но все напрасно, ибо потоку тепла, который непрерывно изливался на всякого, кто попадал в круг его «детей», противостоять было невозможно. Моя недоверчивая западная натура вначале упиралась, но в конце концов все мои сомнения рассеялись вопреки самим себе. И я смирился с нашими ролями сына и отца, которые, казалось, были предопределены заранее; или вернее будет сказать, с ролями сына и «отца и матери», ибо любовь Вималананды никогда не теряла своего материнского качества.
Его учение было построено на двух руководящих принципах: сострадании ко всем живым существам, включая тех, которые, кажется, не обладают никакими признаками чувственности (например, камни); и постоянном осознании рнанубандханы, зависимости от кармического долга. Собственное сострадание Вималананды к своим друзьям заставляло его разрушать свое здоровье и истощать денежные запасы с целью оградить их, насколько это возможно, от кармических долгов. У Вималананды были необычайно широкие плечи — может быть, благодаря занятиям борьбой, — и он часто говорил: «Поскольку Природа наградила меня такими широкими плечами, я должен поддерживать всех, кого могу. Зачем ребенку переживать по поводу рнанубандханы, если его мать или отец всегда готовы оплатить его долги?» Ко всякому, с кем он встречался — даже если это был полнейший шут, — он относился так, как относится к своему ребенку любящая и снисходительная мать. Для женщин он был неотразим, ибо на каждую из них он проецировал ту безграничную преданность, которую проявлял в своем поклонении Богине-Матери. До последнего дня жизни единственным прибежищем Вималананды был материнский аспект Бога.
