— Что «вдруг»? — спросила я.
— Поехали в библиотеку Лермонтова, в абонементный отдел!
Через пятнадцать минут мы уже поднимались на деревянное узорчатое крылечко абонементного отдела, миновали коридор с низким потолком и вошли в заставленную стеллажами комнату. Я не была здесь с того памятного августовского вечера, но изменений никаких не заметила: в комнате было как всегда душновато от старых газетных подшивок и книг. Новой была только сотрудница абонементного отдела — девчушка лет восемнадцати с быстрыми веселыми глазами и полными губами.
— Я следователь, — представился майор Пахомов и протянул удостоверение.
Глаза у девчушки засверкали нетерпеливым любопытством — она была в возрасте, когда человеку насущно необходимы приключения.
— Что-то случилось? — тотчас отозвалась она. — Я могу вам помочь, товарищ майор? (Казалось, она даже не заглянула в удостоверение, а вот видишь — «товарищ майор»!
— Можете помочь, — сказал Пахомов. — Пригласите, пожалуйста, сюда вашего директора.
— Директрису, — поправила девчушка и подскочила к телефону. Майор пересел к столу, а я с деловым видом отошла к стеллажам (должна же была я что-то делать под любопытным взглядом девчушки).
Возвратилась я, когда за столом раздались голоса. Рядом с Пахомовым сидела молодая худощавая женщина со строгим лицом — директриса. Близоруко щурясь, она читала какую-то бумагу; девчушка-библиотекарь тоже читала, стоя за ее спиной, заглядывая через плечо.
— Здесь, — показал Пахомов. Директриса расписалась в бумаге, пододвинула ее майору, подняла голову и, не улыбаясь, поздоровалась со мной.
— А теперь мы, с вашего разрешения, приступим, — сказал майор. — Собственно, нам нужно осмотреть один стеллаж… Валентина Дмитриевна, вспомните, с какого стеллажа Марина Мнишек не разрешала вам брать газетных подшивок, сказала, что они отложены для реставрационной?
— Марина Мнишек? — переспросила девчушка-библиотекарь.
Майор переглянулся со мной, улыбнулся, но вслух ничего не сказал, а директриса недовольно поморщилась. Девчушка, как видно, обиделась.
— Между прочим, у нас нет стеллажей, куда бы специально складывали подшивки для реставрационной, — сказала она.
— Даже так! — сразу откликнулся Пахомов. — Тогда спасибо, спасибо за сведения…
Мы подошли к предпоследнему от края стеллажу, и я показала на верхнюю полку.
— Вот.
Майор внимательно просмотрел темные матерчатые корешки газетных подшивок, потом сказал, что возьмет наугад.
Он взял подшивку со средней полки и передал мне, вторую передал библиотекарше, третью и четвертую подшивки он снял для себя. Мы отнесли подшивки на покрытый зеленым сукном узкий длинный стол, и майор стел листать их. Он раскрыл одну подшивку, стал переворачивать аккуратно подклеенные папиросной бумагой желтые газетные страницы, потом взялся за другую подшивку.
То, что он искал, сказалось в третьей подшивке: среди желтых страниц лежал большой синий конверт.
Майор посмотрел конверт на свет, повертел в руках, потом осторожно надорвал. Он извлек из него паспорт на имя Сибирцева Геннадия Семеновича и двенадцать фальшивых десятирублевок.
Мы перетащили на стол все оставшиеся на полке подшивки. В двух из них также лежали запечатанные синие конверты с фальшивыми деньгами, на общую сумму две тысячи восемьсот рублей.
— Считаю, что первая глава вам удалась, Валентина, — весело говорил Пахомов, когда мы возвращались в Управление. — Сколько их будет в повести всего?
— Одиннадцать, — объяснила я.
— У-у, работа! — радостно воскликнул Пахомов.
25 н о я б р я.
Вот так-то, дорогой мой дневник, да-авно я не дотрагивалась до тебя! Но ты меня прости. Я обещаю, что расскажу тебе обо всем — как моросил дождь, а мы — Пахомов, Есенов, Волынский и я — стояли на сухом асфальтированном пятачке под бетонным козырьком у подъезда нового хирургического корпуса и ждали окончания операции полковнику; было холодно, с бетонного козырька стекал бесконечный, нешумный ручеек в серую сморщенную лужу, а мы стояли почти три часа и ждали. Я о многом расскажу, но сначала о том, что было сегодня.
Сегодня полковник уже бодро расхаживает по длинным больничным коридорам и даже может спуститься по лестнице вниз, в сад, а потом самостоятельно подняться к себе на второй этаж, правда, еще очень медленно, отдыхая на каждой ступеньке, придерживая рукой шов.
Сегодня полковник позвонил в редакцию и сказал, что прочел мою повесть — он брал ее накануне — и чтобы я пришла к нему сразу же, как только у них закончится тихий час, т. е. к семнадцати. Можно представить, как я прожила следующие три часа и как потом летела в госпиталь! Я ждала его приговора моей повести! Да. Конечно, я ждала, что он скажет о повести, но разве дело было лишь в ней! Я писала в повести о своей любви… До сих пор «п р о э т о» знала только я, я одна, это была моя тайна, а теперь о ней знает и он.
Со вчерашнего дня полковник жил в палате один, его сосед, молоденький лейтенант, — семь дней назад ему сделали операцию аппендицита, — выписался домой, кровать его, аккуратно заправленная, теперь пустовала.
Полковник стоял у распахнутого окна, смотрел в больничный сад. За окном было прохладно, но сухо и так солнечно, что казалось, на дворе не глубокая осень и до снега остались не считанные дни, а пришла весна. Наверно, когда я приоткрыла дверь в палату, потянуло сквозняком, потому что полковник тотчас обернулся.
— А, пришли, Валентина Дмитриевна, — обрадовался он, поправил подвернувшийся ворот серой пижамы (первое время я никак не могла привыкнуть к пижаме) и пошел ко мне. Он крепко пожал мне руку, заулыбался. — Прочел вашу повесть, прочел… Я — з а, Валентина Дмитриевна! Я — з а… Вы садитесь, сейчас поговорим.
Он достал из тумбочки рукопись, сел на кровать против меня.
— Так с чего начнем, а?.. — на мгновение он задумался.
Но мне оно показалось вечностью — это мгновение! Я посмотрела ему в глаза… я заглянула в них, но ничего не поняла. Я не в силах была больше вот так сидеть перед ним и ждать, когда он заговорит, — сейчас я поднимусь и, опустив голову, выбегу из палаты!
Но я не сделала этого!
С тех пор, как я узнала вас, полковник Искаков, то я кое-чему научилась! Запомнила отбитую на потолке штукатурку в спаленке свихнувшейся старухи — следы от пуль, которые предназначались вам. И разговор с Пахомовым запомнила: «Э т о ж е, В а л я, д е л а у м е н я — с у д ь б ы л ю д с к и е, ж и в ы х л ю д е й…» Раньше я думала: журналистика, а тем более литература, — это ты всем известен (да, я так думала: «Валентина Архипова? Та самая?»), но теперь знаю другое!
Нет, я не убегу из вашей палаты, хотя у меня немеют пальцы и щеки такие жаркие, что их не успокаивает залетающий в распахнутое окно ветерок. Мой д о л г — побеседовать с вами, обсудить рукопись, узнать, в чем ее недостатки, сделать все, чтобы повесть получилась! Такой у меня сегодня д о л г п е р е д в а м и, п о л к о в н и к, п е р е д П а х о м о в ы м… П е р е д в с е м и л ю д ь м и, потому что я должна рассказать им об открывшейся мне истине: смысл человеческой жизни, самое сладкое в ней — не деньги и не власть. И не слава, — а другое! Я писала как умела, — может быть, потом когда-нибудь я научусь писать глубже и умнее, и убедительней расскажу об открывшейся мне истине, но чтобы пришло это «потом», нужно — д о л ж н о! — честно, с отдачей всех сил выполнить то, что я делаю сегодня…
— Основных замечаний у меня два, — сказал наконец полковник. — Два замечания и один вопрос.
Вкратце, первое замечание полковника сводилось к тому, что читателю рукописи пока остается неясной история с чемоданами, обнаруженными в квартире у Бурака. Приготовил ли их Бурак, чтобы куда-то увезти или, наоборот, чемоданы ему привезли, подбросили? Полковник посоветовал мне где-то дописать, что после того, как Бурак погиб, сбитый грузовиком, а шофер в испуге скрылся с места происшествия, Сирота обыскал покойного, забрал у него пачку фальшивых денег и фотографии паспорта Сибирцева. Находившиеся у Бурака в боковом кармане деньги Сирота забирать не стал, чтобы не подумали о преднамеренном убийстве с целью ограбления. Он возвратился домой, а через некоторое время ему позвонил Морозов-Дядькин. Сообщение Дядькина о том, что в пачке денег, оставшейся у Бурана, находятся две фальшивые десятки, а также рассказанная Дядькиным история с продажей Бураку паспорта Сибирцева заставили Сироту действовать. В его распоряжении была целая ночь — он знал, что адрес Бурака милиции пока неизвестен. У Сироты имелся свой «Москвич», он собрал два чемодана, сложил в них все, что необходимо для производства фальшивых денег, снес чемоданы в машину и поехал к Бураку.
