За окном послышался шум мотора и затих — у калитки остановилась автомашина. Сирота вздохнул.

— За мной приехала… Ну что ж.

— Вы убийца! Из-за денег убивать людей, боже мой… — Серафима Павловна встала, гневно сжав кулачки. — Вы убийца, вот вы кто…

В комнату вошли двое — высокий, сухопарый полковник лет сорока пяти и старик с темными, тяжелыми векам.

— Здравствуйте, коллеги, — сказал полковник.

— Здравствуйте. — Искаков пожал руку.

Вошедший полковник представил старика:

— Познакомьтесь, Якименко Степан Тарасович.

Старик пожал руку Искакову, стал обходить всех присутствующих. Он сильно сжал мне руку, сурово заглянул в лицо зелеными глазами. Я отодвинулась, чтобы не заслонять Серафиму Павловну.

Она стояла, опустив руки.

— Не думала, что ты остался в живых, Степа, — сказала она.

— И я не думал, — ответил старик. — А если и думал, то считал, что где-то по Америкам таскаешься или в Западной Германии доживаешь свои дни. Что же хозяева твои не позаботились о тебе, не отблагодарили за то, что ты предала нас!

— Так уж вышло, Степа… — Серафима Павловна повернулась к Искакову. — Ваша взяла, полковник! — Она насмешливо посмотрела на Сироту. — Был он, этот «один человек», Сирота. Я им была! Эх ты…

— Ты?! — Сирота вскочил на ноги. — Ты?! И я… И я подчинялся этой букашке!

— Ты спроси их, кем была эта букашка в годы войны… Ты бы у меня в ногах валялся, пятки лизал, Сирота, попадись мне тогда в руки!. Впрочем, ты и теперь валялся… А больше я ни о чем говорить не буду. Ни слова!

Она демонстративно села на стул и пнула лежащие у ее ног скомканные листы бумаги. Она посмотрела на них, потом быстро подняла и расправила. В глазах ее отразился ужас. Она вскочила, схватила со стола раскрытую книгу.

— Кто вырвал отсюда страницы? Кто?!

— Ну я, — ответил Сирота.

— Зачем?

— Пальцы порезал, кровь вытирал. О твою же кровать порезал.

Старуха подскочила к Сироте.

— Встать! — закричала она. — Встать!

В приказе ее было столько воли, что Сирота сделал было движение встать, но вовремя спохватился.

— Вот еще.

— Встать! — заорала старуха еще неистовей и затопала ногами — Ты знаешь, что ты наделал! Это же о Марине Мнишек… Это же о ней! Об этой женщине. Что вы все вместе понимаете в жизни! А она знала… Она знала, что такое власть, что значит властвовать. Она знала цену власти!.. И я знала. Я ходила по Львову — по Рынку, мимо домов в три окна, по Армянской… по тем же камням, что и она. И я поняла! Мы одно и то же — я и она! Я поняла. Думаете, это случай, что я встретила Ивана Заруцкого? Потомка… того самого! Это знамение!.. Я раздобыла документы, я записала его своим родным братом… Ха-ха, Ивана Заруцкого — братом, хах-ха!.. Думаете, кончилась война — и я все, уже нет меня, раздавлена, да? Кто вкусил от власти — тот уже отравлен! Лишь смерть может освободить, одна она… Вот вы, полковник, сколько вы получаете? За какую зарплату стоит лезть под пули?.. Вы правы, полковник, этот Сирота, этот болван-убийца задавится за фальшивую десятку! А вот вы знаете — за зарплату под пули лезть не стоит, нет такой зарплаты! Другое дело власть! О, за нее все стоит! Полковник — это власть, и за нее стоит драться и рисковать. Этот болван думал, что мне нужны его фальшивые деньги! Ха-ха! Он мне сам нужен был — он! Я ни разу не видела его, но одно мое слово — и он падал на колени, он дрожал, когда я только шевелила мизинцем! Все они были у меня в руках, вот здесь — и мой Иван, и ты, убийца, и Морозов, все. Рабы! А я, Марина Мнишек, царица всея… Вы живы, пока я живу. Меня нет — и вас нет! Этот новенький, Ушаков, он тоже у меня в руках. Молодой еще совсем, а у меня в руках! О люди! Разве вы люди? — Людишки! Знаете, как я прибрала его к рукам, этого молоденького? Обещала ему свою долю в доходах! Как будто мне нужны деньги — мне он сам нужен был, жизнь его!

— Вот, оказывается, как, лейтенант Алексеев, — насмешливо произнес полковник Искаков, обращаясь к Ушакову.

— Лейтенант Алексеев? — старуха покачнулась, схватилась руками да сердце. (Признаюсь, что я тоже воскликнула про себя: «Лейтенант Алексеев?»).

— Лейтенант Алексеев! — Сирота захохотал, запрокидывая обросший густой бородой подбородок. — Слышите, Серафима Павловна, лейтенант Алексеев!..

Митько похлопал его по плечу.

— Поднимайтесь, Сирота. Пошли.

Когда Сироту увели, полковник Искаков повернулся к Серафиме Павловне.

— Вы устроили Сироте ловушку с паспортом. Но, оказывается, в тайнике вы прятали дерматиновую обложку для паспорта и фотографии. А где сам паспорт?

Глазки у старухи злорадно сверкнули.

— Ищите… Ни за что не найдете!

— Вы считаете, у нас мало улик без паспорта?

— Все равно не скажу. Ищите сами.

Вечером того же дня полковник Искаков принял от лейтенанта Алексеева рапорт об отставке. Весь вечер Волынский, Есенов, Митько, Алексеев и я бродили по городу. Волынский попытался было заговорить о том, что пойдет к полковнику объясняться, но Алексеев сказал: «Разве эта выжившая из ума старуха не права и мы не наделены огромной властью?.. Кто хоть раз злоупотребил властью — не достоин ее».

«Но ты же…» — начал Волынский.

«Извиняющих обстоятельств здесь не бывает… Если можешь — давай помолчим», — попросил Алексеев.

«18  с е н т я б р я.

Вот уже пятый день полковник Искаков в больнице, но врачи ничего определенного не говорят. Подозревают камни в желчном пузыре, но это еще не точно. К полковнику никого не пускают, но я все же упросила дежурную медсестру, и она пустила меня на несколько минут в палату, пока он спал. Он лежал на спине, осунувшийся, и кожа у него была лимонного цвета. Боли страшно мучают его, я стояла, боясь шелохнуться, я была рада, что ему сделали укол и он хоть ненадолго уснул.

«Что же дальше? — спросила я медсестру. Она ответила, что если желтушность не пройдет, то, вероятно, понадобится хирургическое вмешательство. Боже мой, неужели операция!.. Я не знала, что он так тяжело болен. В то утро, когда взяли Сироту и Серафиму Бурак, я впервые обратила внимание, что у него нездоровый цвет лица, но мне и в голову не пришло, что все настолько серьезно.

Ловлю себя на том, что даже работая над повестью, я не перестаю думать, что он там, в больнице, и ему предстоит операция.

Удивительно, но моя работа над повестью тоже внесла свою лепту в расследование.

Вчера я перепечатала первую главу и сегодня в обеденный перерыв занесла ее Пахомову — мне важно было проверить, в том ли ключе я начала повесть. Я не люблю, когда при мне читают мою писанину, не нахожу себе места, мне кажется, что все недостатки, которые я в ней вижу, откровенно лезут в глаза и другим, мне стыдно, и я жалею, что дала преждевременно читать.

Пахомов все эти дни был очень занят, он заканчивал оформление дела, чтобы передать его в Комитет государственной безопасности в связи с открывшимся прошлым Серафимы Павловны Бурак, в годы войны сотрудничавшей с гитлеровцами. Следствие теперь будут продолжать органы ГБ. Я рассчитывала поэтому, что Пахомов прочтет главу немного позже, но он отложил все бумаги и принялся за чтение. Пришлось сказать, что я спешу, зайду потом, пусть пока он читает.

Зашла я снова только к концу рабочего дня — надо было выдержать марку!

Пахомов пригласил меня сесть, взял со стола мою рукопись и задумчиво полистал. Помедлив, сказал свое: «У-у, работа!»

«Что значит «у-у!» — начиная не на шутку волноваться, подумала я. — Хорошо «у-у» или никуда не годится?» Вместо объяснения Пахомов спросил, все ли я точно описала, что произошло в библиотеке или кое-что присочинила?

— Ничего не присочинила, — ответила я. — Все так и было!

— Точно?

— Точно.

— У-у, работа! — таинственно и вдохновенно повторил Пахомов, вставая из-за стола. — Тогда, Валентина-Валечка, поехали. Проверим. А вдруг!..