«14 мая (1614 года. — В. А.) на заре Заруцкий с Мариной думали проскользнуть по Волге мимо Астрахани и убежать в море, но Хохлов вместе с астраханцами и стрельцами ударил на них; бывшие с Заруцким воровские казаки разбежались по камышам; многие попали в плен; тогда взяли также польку Варвару Казановскую, подругу Марины, но Заруцкого и Марины не успели схватить; они воспользовались извилистым руслом Волги, и стрельцы не могли скоро сообразить, куда они скрылись.
29-го мая один стрелец, бывший на рыбном учуге, известил, что видел Заруцкого с Мариною. По этому известию Хохлов отправил в указанное место погоню, но узнал, что беглецы, выплывшие в море, повернули в Яик. 1-го июня прибыл в Астрахань Одоевский и тотчас отправил самого Хохлова с вестью в Москву, а 7-го июня выслал на Яик отряд под начальством стрелецких голов: Гордея Пальчикова и Севастьяна Онучина. Посланные плыли вверх по Яику, нападали на след, где останавливались Заруцкий с Мариною, и 24-го наткнулись на воровской табор: он стоял на Медвежьем острове посреди лесистых берегов Яика. С Заруцким и Мариною было до 600 вооруженных казаков. Они сделали на острове острог. Всем заправлял атаман Треня Ус, ни в чем не давал никакой воли Заруцкому и Марине; он даже отнял у последней сына и держал при себе.
Стрельцы осадили воров. Казаки не ожидали гостей, не вступили в битву со стрельцами, на другой же день связали Заруцкого и Марину и выдали с сыном да с каким-то чернецом Николаем, а сами объявили, что целуют крест царю Михаилу Федоровичу. Треня Ус бежал и несколько времени после того разбойничал.
Пленников привезли в Астрахань, а 13 июля Одоевский отправил их поодиночке вверх по Волге. Марину с сыном вез стрелецкий голова Михайло Соловцев с 500 человек самарских стрельцов. Марину везли скованною. В наказе, данном Соловцеву, приказано было убить ее вместе с сыном, если нападут на них воровские люди с целью отбить преступницу. В таком виде прибыла Марина в Москву, куда восемь лет тому назад въезжала с таким великолепием в первый раз в жизни, надеясь там царствовать и принимать поклонение.
Четырехлетнего сына Марины повесили всенародно за Серпуховскими воротами; Заруцкого посадили на кол. По известию, сообщенному полякам при размене пленных, Марина умерла в Москве, в тюрьме, от болезни и «с тоски по своей воле…»
Здесь отчеркнутое место заканчивается. Далее идут слова:
«В народной памяти она до сих пор живет под именем «Маринки безбожницы, еретицы». Народ воображает ее свирепою разбойницею и колдуньею, которая умела, при случае, обращаться в сороку».
ГЛАВА 10
Полковник позвонил Валентине во вторник поздно вечером на квартиру.
— С приездом, Булат Искакович. Очень рада вашему звонку! Как съездили?
— Нормально съездил. А?
— Ничего. Я спрашиваю, как съездили?
— Нормально. Иннокентий Петрович рассказывал, что вы были у нас.
— Да-да, была… Каждый день теперь хожу!
— И отлично. И замечательно! А я о вас вспоминал.
— По-хорошему или по-плохому, Булат Искакович?
— Конечно, по-хорошему. У вас аналитический ум, Валентина Дмитриевна. Я люблю таких… Беспокоился только, как бы вы там от слов к делу не переходили. (Полковник засмеялся).
— Нет, я теперь дисциплинированная… Вот и напросилась на комплимент!
(Пальцы у Валентины совсем ослабели, она боялась выронить трубку: «Я люблю таких…»).
— Валентина Дмитриевна, я вот зачем звоню: будьте завтра к восьми утра готовы к одной поездке. Поплотнее позавтракайте… Я буду ровно в восемь. Договорились?
— Само собой.
— Тогда до завтра.
В трубке послышались короткие гудки.
Валентина подумала, что забыла спросить — ждать полковника утром у подъезда или он поднимется к ней наверх? Она решила, что если Искаков не предупредил ее, значит поднимется сам. «Никакой самодеятельности!»
Она встала рано. Она почти не спала ночь и беспокоилась, что лицо будет несвежим. Открутив кран, долго спускала воду, пока не пошла холодная, ледяная вода. Умылась и надела белое платье, еще с вечера решив, что наденет именно его. Но заглянув в зеркало, поняла, что нет — платье надо надеть цветное, пестрое — свое любимое! Было уже без десяти восемь, но она все же успела переодеться и заглянуть в зеркало, чтобы поправить волосы. В передней раздался звонок.
— Булат Искакович, здравствуйте. Заходите, — пригласила Валентина, придерживая дверь.
— Здравствуйте. Вижу, вы готовы. Молодчина. В другой раз — обязательно зайду, Валентина Дмитриевна. А сегодня — нам пора.
Валентина с беспокойством вглядывалась в полковника.
— Вы заболели, Булат Искакович?
— Почему вы решили?
У него был какой-то странный, желтоватый цвет лица, но она промолчала. Она и без того уже допустила бестактность.
— Наверно, с дороги… — сказал Искаков. — Вечером прилетел. Ерунда.
Полковник и правда считал, что желтизна в лице — ерунда. В командировке печень не на шутку расшалилась, в последние дни не помогали уже и таблетки, режущая боль под правым ребром не утихала ни на минуту, пришлось даже сходить в поликлинику при Львовском Управлении внутренних дел, там ему сделали какой-то укол. Но теперь он дома, нужно только посидеть несколько дней на строгой диете, и все пройдет. Боль уже прошла — она мучила его всю ночь, но как только утром он стал собираться на задание, боль незаметно утихла, и сейчас он был здоровым, а желтизна — это ерунда, пройдет. Так думал полковник, беспокойство же, охватившее Валентину, не исчезло.
«Волга» привезла их на улицу Первую Дачную, они вылезли из машины и, пройдя полтора квартала, вошли через черный ход в трехэтажное кирпичное здание, поднялись на второй этаж. Одна из дверей в коридоре приоткрылась, выглянул Волынский.
— Товарищ полковник… Сюда. Здравствуй, Валентина.
— Здравствуй, Женя.
Кроме Волынского в комнате были майор Пахомов, Митько и лысый следователь прокуратуры, все в штатском. Митько, слегка раздвинув занавеску, выглядывал из крайнего окна на улицу, остальные сидели в глубине комнаты на стульях. Здесь, по всей вероятности, размещалось какое-то проектное бюро: комната была тесно заставлена чертежными столами, сейчас столы и стулья были сдвинуты к стене, чтобы освободить пространство у окон.
При появлении полковника все встали.
Искаков поздоровался, пожал руку Пахомову и следователю прокуратуры, подошел к Митько.
— Что там видно? А?
— Прекрасный обзор, товарищ полковник. — Митько протянул полковнику тяжелый полевой бинокль. (На подоконнике остались кожаный футляр от бинокля и плоская, изящная кинокамера «Кварц»). Искаков поднес бинокль к глазам.
— Верно, все просматривается. — Он передал бинокль Валентине. — Взгляните.
Валентина уже знала, что здание, в котором они находятся, расположено как раз напротив дома Серафимы Павловны Бурак — сестры погибшего на шоссе Александра Павловича Бурака, старушки-библиотекарши, — и что здесь ожидаются важные события. Об этом сказал Валентине полковник еще в машине, но подробнее объяснять не стал, а Валентина не расспрашивала, понимая, что если полковник больше ничего не говорит, значит — так надо, может быть, не считает нужным входить в подробности при шофере.
Валентина направила бинокль — он оказался и правда тяжелым — она не ошиблась, когда взглянула на него.
Дом Серафимы Павловны Бурак стоял в глубине двора — одноэтажный, деревянный, с потемневшим крылечком и двумя окошками по обе стороны крылечка. От улицы двор был отгорожен невысоким штакетником, от соседнего двора — ветхим забором и кустами малины. Во дворе росли две старые яблони, на грядках под окнами — цветы. От калитки тянулась посыпанная желтым песком дорожка к крылечку. Мощные линзы бинокля приближали крылечко так близко, что казалось, только шагни — и можно будет толкнуть рукой дверь с облупившейся краской. В доме, вероятно, никого не было, на дорожке, посыпанной песком, хорошо видны следы, ведущие к калитке.
