— Нет, не помню, в то время я был в тюрьме, — сказал Дзержинский.

— Ну, не важно, можете поверить мне на слово... Так вот, когда я узнал об этом анонимном сигнале, я понял, что в Департамент полиции проник кто-то еще из революционеров. Причем этот человек, видно, знал больше, чем я. Об Азефе я просто не слышал... Предательство Татарова подтвердилось, и вскоре эсеры-боевики убили его в Варшаве. Убил его Борис Савинков. А провокатор Азеф сумел представить дело так, будто анонимное сообщение — клевета на пего. Азеф подтвердил это настолько убедительными показаниями свидетелей, что предъявленные обвинения отпали...

Но у меня были другие сведения: в продолжение шестнадцати лет Азеф служил в Департаменте полиции и получал за это большие деньги. Он предотвратил покушение на Николая II, на царского советника Победоносцева, на нескольких генерал-губернаторов...

Дзержинский внимательно слушал рассказ Бакая, хотя его куда больше интересовали другие провокаторы, действовавшие в Королевстве Польском.

— Скажите, но как удалось подтвердить, что Азеф действительно был провокатором?

— Для меня лично это стало ясным давно... Потом, когда я ушел из охранки, получив наградные за долгую службу, — Бакай горько усмехнулся, — меня арестовали, сослали. По дороге удалось бежать. На волю вышел только через год после ареста. Все это время Азефом занимался Бурцев. В ЦК эсеров не верили в предательство Азефа. Тогда Бурцев пришел к бывшему начальнику Департамента полиции Лопухину и предупредил, что террористы расправятся с ним, если он не расскажет, как обстояло дело с Азефом. Лопухин перепугался, выехал за границу, будто на лечение, и там в присутствии Савинкова, Чернова и кого-то еще из ЦК эсеров подтвердил, что Азеф действительно провокатор. Азефу удалось скрыться. Он и сейчас где-то прячется, опасаясь мести. А Лопухина судили в Петербурге и приговорили к каторге.

— Но провокации охранки распространялись и на другие партии, — сказал Дзержинский. — Меня прежде всего интересует социал-демократия. Здесь тоже немало провокаторов.

— Даже больше, чем вы предполагаете. С вами, в частности, я познакомился прежде всего по агентурным донесениям. Вот, к примеру, один из документов, который мне удалось скопировать и вынести из варшавской охранки. Вы не были на Лондонском съезде партии, но вас заочно избрали тогда в Центральный Комитет. — Бакай вытянул из письменного стола папку, достал листок, исписанный тесными строчками. — Вот информация Департамента полиции, которую получили в Варшаве после Лондонского съезда: «Департамент полиции сообщает Вашему высокоблагородию, что, по агентурным сведениям, на проходившем в минувшем месяце в Лондоне съезде представителей РСДРП избран новый состав Центрального Комитета». Здесь Ульянов-Ленин, Красин, Дубровинский... А вот представители польской социал-демократии — Адольф Барский, Юзеф Доманский... Доманский — это вы?! Здесь есть примечание Департамента полиции: «Содержится в варшавской тюрьме».

Бакай расхаживал по кабинету, много курил и продолжал свой рассказ.

— Последнее, что вы от меня ждете, — говорил он, — имена провокаторов в Королевстве Польском. Скажите, вам известен человек по фамилии Гольсберг? Он работал в Варшаве и в Кракове. Видный литератор левого толка, прославился статьями против Генрика Сенкевича, проводник новых веяний в польской литературе и одновременно платный сотрудник варшавской охранки.

— Такой фамилии я не слыхал, — внутренне настораживаясь, сказал Дзержинский. — Одного писателя левого направления я действительно знаю. Он часто выступает перед студенческой молодежью. Политические позиции его безупречны...

— Его фамилия?

— Станислав Кшесинский.

— Вот именно о нем я и говорю... Под фамилией Гольсберг он значится в охранном отделении.

— Этого быть не может! — горячо воскликнул Дзержинский, хотя... в памяти возникли старые неясные сомнения, касавшиеся Кшесинского.

— Но, к сожалению, это так, — Бакай пожал плечами. — Кшесинский — агент охранки, я сам принимал от него донесения. Он прихрамывает, опирается на палку с костяным набалдашником. А вот другие... — Бакай назвал еще несколько фамилий.

Фамилии не все были знакомы Дзержинскому. Он переписал их в записную книжку вместе с краткими сведениями, подтверждавшими их провокаторскую роль как агентов охранки. Задумавшись, спросил:

— Скажите, вы пошли работать в охранку по решению партии эсеров?

— Нет. То была моя личная инициатива.

— И как вы оцениваете свою работу теперь, после того как снова вернулись в партию?

Бакай посмотрел па Дзержинского с каким-то болезненным выражением лица.

— Я ждал этого вопроса... Дело в том, что в охранку из революционных партий проник не я один. Если обратиться к истории, был такой народоволец Клеточников, он два года проработал в Департаменте полиции, и только через двадцать пять лет опубликовали его материалы. Был Меньшиков, который первым сообщил об Азефе. Был, наконец, Петров, который совсем недавно, уже после моего увольнения из охранки, поступил туда в ответ на провокации охранных отделений. Он пробыл там недолго, не выдержал. Вернулся к революционной работе, участвовал в террористическом акте. Его схватили и приговорили к смертной казни. Недавно Бурцев опубликовал дневники Петрова в журнале «Былое». Вот посмотрите, что он пишет. И я, если прислушаться к голосу совести, должен сказать, что полностью согласен с ним. Но что было, то было...

В дневнике Петрова было написано:

«Вот моя собственная оценка: вступая в интересах партии в двойную игру с охранным отделением, ни под каким видом, ни с какими целями нельзя входить с ним в соглашение. Малейший шаг в этом направлении наносит партии страшный вред. Не делайте, даже не задумывайтесь над возможностью принести пользу партии от соприкосновения с охранным отделением».

— Теперь я тоже так думаю, — подтвердил Бакай.

Ребенок родился в женской тюрьме «Сербия» на Дзельной улице, и Зося назвала сына Ясиком — в память об одной из первых подпольных кличек, которые носил Феликс. В тюрьме рождение ребенка было событием. Ясик родился прежде времени на целый месяц, из-за того что мать испугалась узницы, лишенной рассудка.

Роза Каган в бреду, в галлюцинациях уже шла на казнь и, озираясь, видела вокруг себя шпиков, которые ее предали. «Держите, держите, вот провокатор!» — истерично кричала она, встречая кого-то на прогулке, в коридоре... В одиночной камере она трагическим голосом распевала революционные песни или буйствовала до изнеможения, не давая спать всей тюрьме. Заключенные обращались к начальнику тюрьмы, просили перевести больную в психиатрическую лечебницу, но просьба их оставалась без ответа.

Однажды, когда арестантки спускались по лестнице на прогулку, Каган вдруг с безумными глазами бросилась к Зосе, вцепилась ей в волосы, пыталась душить, толкала с лестницы, неистово кричала что-то о провокаторах... Больную оторвали от Зоси, увели в камеру, а Зося вскоре почувствовала предродовые схватки.

Ребенок был маленький, тщедушный, ручки как прутики, не было даже ноготков на пальцах. Его следовало бы держать в вате, в инкубаторе, а не в сырой тюремной камере. Все, кто видел ребенка — уборщицы, санитарки из уголовных, акушерка, вызванная из соседнего родильного дома, — в один голос говорили: не жилец он на этом свете. Позвали тюремного врача. Тот заглянул в дверь и бросил одну только фразу: «Детям в тюрьме не место».

Было ясно — ребенок не выживет. Но не это заботило начальника тюрьмы и тюремного ксендза. Они беспокоились о спасении души младенца. Хоронить некрещеного?! Ясика вырвали из рук Зоси, ксендз торопливо совершил обряд крещения, и ребенка вернули матери. Воспреемниками были начальник тюрьмы, надзиратель и Франка Гутовская.

Ребенок беспрестанно болел, не хватало молока, надо было прикармливать. Греть добытое молоко не на чем, мать кипятила его на керосиновой лампе, которой освещали камеру...