Феликс знал, что председателем суда назначили Уверского, самого кровожадного из всех судей. Когда Уверский видел, что подсудимый может уйти от виселицы за недостаточностью улик, он впадал в бешенство. Но стоило ему ощутить, что подсудимый в его руках, что ему не уйти от смертного приговора, судья становился вежливым с адвокатом, почти ласково обращался к подсудимому.

Трагичным было то, что Дзержинский, переживавший подлость провокаторов по отношению к другим, не подозревал, что и обвинения против него самого зиждились главным образом на доносах агентов охранки, в том числе и провокаторов.

На столе перед судьей в особой папке лежали материалы Варшавского охранного отделения. Материалы не подлежали широкому оглашению. Объявляя перерыв в заседаниях, судья забирал папку с собой и ни на минуту не выпускал ее из рук. В копиях здесь хранились доклады, донесения, справки, выходившие из недр Варшавского охранного отделения.

Вот некоторые из них.

Уже перед самым арестом Дзержинского из Варшавского охранного отделения в Департамент полиции ушло совершенно секретное донесение:

«Лицом, пишущим из Варшавы химическим текстом за подписью Иосиф, — сообщалось в нем, — оказался известный Департаменту полиции по своей прежней деятельности Феликс Дзержинский — сын помещика Ошмянского уезда Виленской губернии.

Приводим выдержку из копии его письма, полученного агентурным путем. Дата отправления — 11 марта 1908 года, поступило в охранное отделение 13 марта того же года.

«Выход очередного номера «Червоного штандара» задерживается получением передовой от Розы Люксембург. Я сам предполагаю выехать по делам из Варшавы на три дня».

Отмечено, что письма Дзержинского направлены также в Радом неизвестному Бринскому, в Санкт-Петербург Машинскому и Лесскому, в Берлин Розе Люксембург.

Меры, принятые на месте: установлено, что Феликс Дзержинский носит кличку Юзеф. За ним установлено наружное наблюдение».

В донесениях имя Юзеф было подчеркнуто цветным карандашом.

Через две недели Феликса Дзержинского арестовали. В Варшаве, на Маршалковской улице.

Были и другие сообщения, основанные на донесениях агентов охранки. Теперь эти доносы принимались за юридические доказательства виновности подсудимых. Потому генерал-губернатор и оставил без внимания письмо варшавского обер-полицмейстера с просьбой выслать своей властью Дзержинского в Сибирь, если судебная палата не найдет оснований для его обвинения. Потому судье Уверскому и вручили совершенно секретную папку охранного отделения с напутствием судить по всей строгости, не придавая значения формальной стороне дела, то есть юридическим доказательствам.

— Подсудимые, — нудно читал секретарь суда, — принимали участие в преступном сообществе, присвоившем себе наименование социал-демократов Королевства Польского и Литвы, зная, что сообщество это составилось для ниспровержения установленного в России образа правления и для замены его демократической республикой...

На второй день суда выступил прокурор Жижин. Особенно запомнилась одна его фраза:

«Подсудимые — люди интеллигентные, они знают, чего хотят, они являются заклятыми врагами царской власти, а потому прошу суд упрятать их на долгое время».

Прокурор потребовал сослать Дзержинского на вечное поселение. Судьи согласились с требованием прокурора. В последний день процесса председатель Уверский, строго, поверх очков, взглянув на подсудимых, произнес первую фразу приговора:

— Именем его императорского величества...

И в тот же миг усиленный жандармский конвой — человек двадцать, — окружавший скамью подсудимых, будто по команде выхватил из ножен блеснувшие на дневном свету клинки и благоговейно замер.

Дзержинский был приговорен к ссылке в отдаленные области империи с лишением всех прав состояния.

Но прежде чем отправить в ссылку, его еще несколько месяцев продержали в цитадели, затем в варшавской уголовной каторжной тюрьме «Арсенал».

В августе Дзержинский записал в тюремном дневнике:

«Три месяца тому назад судебной палатой мне вынесен приговор в окончательной форме. Приговор отправлен царю на утверждение, и только на днях он прислан обратно из Петербурга. Возможно, что меня вышлют только через месяц. Во всяком случае, я уже скоро распрощаюсь с X павильоном. 16 месяцев я провел здесь, и теперь мне кажется странным, что я должен уехать отсюда, или, вернее, что меня увезут отсюда — из этого ужасного и печального дома. Сибирь, куда меня сошлют, представляется мне страной свободы, сказочным сном, желанной мечтой».

Феликс нетерпеливо ждал отъезда в Сибирь, в ссылку. С отъездом он связывал давние мечты о побеге, о настоящей свободе. Неведомыми путями Дзержинский еще в тюрьме раздобыл паспорт и деньги на тот случай, если удастся бежать.

В Варшаве было еще тепло, когда большой этап ссыльных — человек сто — отправился в Сибирь. Арестантов везли по проторенной дороге: сначала в Москву, в Бутырки, затем в Самару и дальше — на Красноярск, Нерчинск, Сахалин.

Этой дорогой через империю, пересекая ее из конца в конец, шли тысячи людей. Только после девятьсот пятого года царские власти угнали в Сибирь четырнадцать тысяч. Кого куда. Феликса Дзержинского метили на Сахалин, потом переменили место назначения — отправили в Енисейскую губернию, в село Тасеево. Место ссылки — лотерея, как у старика-шарманщика с попугаем, вон того, что стоит на перроне самарского вокзала. Только безвыигрышная...

В Самаре, перед тем как выгрузить ссыльных из вагонов и отправить в тюрьму, их долго держали на путях рядом с вокзалом. Может, по недосмотру... Шарманщик стоял на перроне и выжимал из музыкального ящика одну-единственную мелодию старой песни: «Разлука ты, разлука, чужая сторона...»

На шарманке, прикованный к ней тонкой цепочкой, сидел красно-зеленый попугай с большими, как пуговицы, глазами. Кругом стояли зеваки, на которых старик-шарманщик не обращал никакого внимания, но иногда подходили и «деловые» клиенты. Они бросали на шарманку медяки, и тогда попугай горбатым своим клювом тотчас же вытягивал из ящика ярлыки «счастья» — предсказание судьбы.

Феликс стоял у окна арестантского вагона и наблюдал сквозь решетку за шарманщиком с попугаем.

— Э, да попугай-то нашенский, кандальник! — рассмеялся кто-то из уголовников.

Уголовных везли отдельно от политических, в другой половине вагона, но на стоянках в коридоре теснились вместе.

— Да хоть и нашенский, а счастья нам все одно не вытянет, — отозвался другой. — Как ни крути — кому каторгу, кому ссылку. Без выигрыша!

«В самом деле, не все ли равно, в конце-то концов, Нерчинск или Красноярск, — думал Феликс. — Лишь бы скорее...» Он невольно провел рукой по куртке, где был зашит паспорт. С ним, да еще с несколькими ассигнациями, тоже запрятанными в подкладке, Феликс связывал надежды на волю. Но пока, в дороге, о побеге нечего и помышлять. Далеко не убежишь в арестантском халате да с бубновым тузом на спине...

Оказалось, что в Самаре задержка на станции произошла совсем не случайно — ждали еще одну партию арестантов, которую везли с юга, через Ряжск, на Самару. Здесь обе партии слили, построили в колонну и повели к тюрьме. Феликс шел в первой четверке рядом с молодым ссыльным, который, единственный из всех, был закован в ножные кандалы. Звали его Михаилом.

— Это за что тебя так? — спросил Феликс.

— По милости черноморского губернатора, — ответил Михаил. — Почтил вниманием. Обиделся, что нагрубил ему.

— Теперь же ты не в Одессе. Власть твоего губернатора кончилась.

— Ну не скажи!.. У меня в проходном свидетельстве сказано: содержать в кандалах до прибытия в Тасеево, — это место моего поселения.

— О! Да мы с тобой земляки. Меня тоже в Тасеево.

Когда входили в ворота тюрьмы, Феликс сказал соседу:

— Здесь, говорят, начальство требует, чтоб перед ним шапки снимали. Слыхал? Это, скажу тебе, произвол почище твоего губернаторского. Передай по цепочке: унижаться не станем...