«Иосиф Куницкий, арестованный вместе с женой на улице в городе Вильно 6 июня 1907 года, приговоренный в Сувалках виленским военным судом к смертной казни за убийство шпиона и за принадлежность к боевой организации литовской социал-демократии, привезенный в Варшаву 19 февраля 1908 года для приведения приговора в исполнение. Пишу 3 марта 1908 года».

Феликс прикинул. Куницкий писал это всего два месяца назад. Сейчас его уже нет в живых... Погиб из-за подлого провокатора. Еще одна жертва!

Феликс не находил себе места, садился и вставал, наталкиваясь на стены, и снова стоял перед надписью, обнаруженной у окна.

Из состояния прострации его вывел настойчивый дробный стук в стену. Прислушался. Кто-то торопливо и нервно выстукивал тюремной морзянкой: «От-клик-ни-тесь... От-клик-ни-тесь... Кто со мной рядом? Мне о-чень тоск-ли-во. По-че-му вы все мечетесь? От-клик-ни-тесь...»

Феликс ответил. Сосед по камере, тоже одиночной, застучал быстро-быстро:

«Вас зовут Феликс? Меня зовут Ганка... Ганка, — повторила она. — Спасибо, что откликнулись. Мне уже лучше, но все равно хочу повеситься... Пришлите веревку, но только от сахара, чтобы умирать было сладко...»

Соседка Ганка начала шутить, значит, тоска отошла.

«Хотите, я вам спою?» — снова застучала она и, не дожидаясь ответа, запела песенку. Слов песни почти не было слышно, только мелодия. И сразу же голос жандарма:

— Не шуметь! В камерах петь запрещается!

Но пение продолжалось. Жандарм повысил голос.

«Зачем вы его дразните по пустякам?» — простучал Феликс соседке.

«Больше не буду. Видите, я послушная...» Ганка перестала петь и застучала снова, рассказывая о себе.

Ей восемнадцать лет, а в судебной палате за ней числится восемь дел, и главное из них — соучастие в недавнем нападении на почту вблизи Соколова. И еще — неудавшееся покушение на варшавского генерал-губернатора. Ей грозит виселица.

Через несколько дней по «беспроволочному телеграфу» передали — в тюрьме новости распространяются молниеносно, — что к Ганке приезжал сам губернатор в сопровождении начальника охранного отделения и кто-то еще из жандармерии.

Вечером Ганка застучала в стену так нетерпеливо, что невозможно было сначала ничего разобрать. Феликс слушал, не прерывая, только время от времени подавал сигнал, что слышит и понимает.

Она говорила о какой-то Овчарек, сидевшей раньше с ней в камере. К соседке приходил адвокат, с которым она встречалась в тюремной канцелярии. Ганка попросила Овчарек через адвоката передать матери, чтобы та немедленно уезжала. Ведь арестована почти вся семья — отца приговорили к двадцати годам каторги, взяли Ганку и ее брата. Мать тоже могут забрать...

Овчарек согласилась и сказала, что адвокат все сделает. Но оказалось, что никакого адвоката не существовало. Она встречалась со шпиком, приезжавшим к ней из охранки. Мать арестовали и посадили в тюрьму «Павиак».

И вот Ганку вызвали сегодня к самому высокому начальству — к варшавскому губернатору. Оказывается, соседка сообщила, что главной поставщицей оружия была Ганка, что она руководила боевым отрядом в Варшаве. Губернатор и другие требовали, чтобы Ганка рассказала, кто доставлял из-за границы оружие, где находятся оружейные склады.

Вот о чем рассказывала по тюремному телеграфу Ганка.

Потом пришла новая тяжелая весть. Ганка простучала: ее брат приговорен к смерти.

«Сегодня, может быть, завтра его повесят, — выстукивала она. — Как страшно! Он такой молодой, ему всего двадцать один год. Разрешат ли мне попрощаться с ним? Остаюсь одна-одинешенька на всем свете. А может быть, и меня повесят, как грозили?»

Что мог ответить Феликс? Он простучал: «Бедное, несчастное дитя. Мне жаль тебя, но ты должна все пережить, перенести...»

Ганкиного брата не повесили ни в тот день, ни в следующий. Палачи и жандармы чего-то выжидали.

Обычно по вечерам Феликс усаживался с книгой за стол, придвинутый к самому окну, либо что-то писал при свете керосиновой лампы. Иногда удавалось чуточку приоткрыть оконные створки, и тогда вечерняя прохлада тихо струилась в одиночную камеру.

Увлеченный чтением, Феликс не сразу услышал под окном шорох. Подняв глаза, увидал лицо прильнувшего к окну солдата. Тот с любопытством разглядывал заключенного.

— Ничего, брат, не видно, — дружески сказал ему Феликс.

— Да нет, кое-что видать, — ответил солдат. И вдруг спросил: — Скушно, небось? За что сидишь-то?

— За политику. Я против царского строя, хочу, чтобы народу жилось лучше...

— Так...

Солдат поспешно отступил от окна: кто-то шел через крепостной двор. Но вскоре он появился снова.

— Заперли, значит, и держат в четырех стенах. А за что? — Он негромко выругался и вздохнул. — На волю что передать? — совсем тихо спросил он.

— А не продашь? — усмехнувшись, спросил Феликс. — Ведь нас все продают, кому не лень...

— Ты за кого меня считаешь? — обиделся солдат. — За иуду?

— Да нет. Просто вырвалось. Редко здесь так вот честного человека встретишь. Переправь тогда письмишко на волю...

— Ладно, завтра подойду в это время.

С первых дней своего ареста Феликс начал писать нечто вроде тюремного дневника. Прятал его, носил с собой и совсем не надеялся, что дневник удастся сохранить. Предложение солдата взволновало его. Такой поступок требовал большой самоотверженности. Феликс решил рискнуть. Солдат оказался человеком надежным — все время, пока он служил в цитадели, переправлял записки Феликса. А потом, когда вышел срок военной службы, он передал тайные свои обязанности другому, тоже верному человеку.

В своем дневнике, переправленном на волю, Феликс не раз возвращался мыслями к Ганке — соседке по камере.

«Ганка, моя соседка, сегодня тиха и грустна, — писал он, — мне удалось передать ей белый цветок (нарцисс); она постучала, что любит меня и чтоб я не сердился за это слово. Я чувствую, как ей страшно тяжело без людей, без свободы, без цветов... А я привязался к этому ребенку, и мне жаль ее, как собственное дитя...

Ганке вчера был вручен обвинительный акт. Она обвиняется в восьми покушениях... Говорят, что ее ждет виселица. Скалон сказал, что не отменит смертного приговора: «Она и так слишком долго живет»».

Мысли о провокациях и предательстве не уходили из головы Феликса. Оказалось, что все сидящие рядом с ним узники попали в тюрьму из-за провокаций. Он мысленно анализировал, исследовал это тягостное явление, стараясь найти методы для борьбы с провокаторами. Первую запись сделал сразу же, как только узнал о провокаторе, сидевшем в соседней камере:

«В том же коридоре, в котором нахожусь я, сидит предатель — рабочий-слесарь Михаил Вольгемут, член боевой организации ППС, захваченный под Соколовом после кровавого нападения на почту, во время которого было убито шесть или семь солдат. Когда жандармы перехватили его записку к товарищам с просьбой отбить его, начальник охранки Заварзин уговаривал его в течение 10 часов, обещая в награду за предательство освободить его, — и он сделался предателем...

Предатель Вольгемут, как говорят, отправил на виселицу уже до 30 человек».

Еще несколько записей из дневника:

«28 июня 1908 года. Рядом со мной два дня сидел товарищ из Кельц. В четверг слушалось его дело — приговорен к смерти, замененной 15 годами каторги... До него несколько дней сидел товарищ из Люблина. Ему сообщили, что узнал его провокатор Эдмунд Тарантович и что он обвиняет его в убийстве почтальона и пяти солдат. Виселица верная. Говорят, что этот провокатор выдал целую организацию ППС и настолько занят разоблачениями и показаниями, что следователям приходится ждать очереди, чтобы его допросить...»

«29 августа 1908 года. 25 августа слушалось дело 11 радомчан, обвинявшихся в принадлежности к ППС... Две женщины оправданы, остальные девять человек, в том числе два предателя, Гаревич и Тарантович приговорены к смерти. Приговор был смягчен. Одному предателю смертная казнь заменена шестимесячным (!) тюремным заключением, другому — ссылкой на поселение, остальным заключенным — каторжными работами от 10 до 20 лет. Этот Тарантович сидел некоторое время рядом со мной, называя себя Талевичем. Это он жаловался, что приходится умирать в таком молодом возрасте, и уверял, что если бы ему было 40 лет, за ним было бы не 17 дел, как теперь, а гораздо больше».