Однажды Челобитов прошел в кабинет начальника в сопровождении невысокой молодой женщины, одетой модно, но несколько крикливо. С высокой шляпы, закрывая лицо, спускалась густая вуаль. В кабинете они пробыли недолго, ротмистр проводил женщину и вернулся обратно.

— Как же мы назовем эту особу? — донесся голос Заварзина.

— Как-нибудь покрасивее. Она себе цену знает.

— Ну, пусть будет Гортензия... Так и запишем.

Выйдя в приемную, Челобитов склонился к столу, за которым работал чиновник для особых поручений Бакай.

— Видал?! — восторженно воскликнул он.

— Ну, пропал ротмистр Челобитов, — шутливо ответил Бакай. — Кто же эта дама с камелией?

— Во! Именно с камелией. Так бы и назвать ее надо. Это Янина Барская, новый агент из Кракова.

Пришла сама и предложила услуги. Возит нелегальную литературу. И представьте себе, сразу поставила условие: сто рублей в месяц, не меньше. Вот женщина! Подполковник предложил семьдесят пять, согласилась.

— Поздравляю с новым приобретением.

— Тогда поздравьте еще раз! В нашем женском полку прибыло. Читайте! — Ротмистр вынул из папки и протянул Бакаю письмо, написанное неровным, неряшливым почерком.

Письмо было от княгини Святополк-Мирской.

— Она имеет какое-то отношение к его сиятельству Святополк-Мирскому, который был министром внутренних дел? — спросил Бакай.

— Дальняя родственница. По мужу. Сейчас в разводе. Господин генерал-губернатор приказал внимательно рассмотреть заявление.

Михаил Бакай прочитал:

«Я хочу поступить в тайную полицию. Раз я на это решилась, буду усердно исполнять принятую на себя обязанность.

Образование мое, громкая фамилия, которую я ношу, дают мне возможность бывать во всех слоях общества, разумеется, при условии, если у меня будут средства. Кроме польского и русского, владею французским языком, что пригодится, если мне понадобится бывать по делам службы за границей.

Гарантией моего усердия может служить мое безвыходное положение — долги, нужда и ненависть ко всему человечеству. Я не могу жалеть людей, когда никто из них пальцем не шевельнул, чтобы помочь мне, брошенной с сыном мерзавцем-мужем.

Итак, отныне я отдаю мою жизнь на службу его императорскому величеству. Сейчас я живу только одной надеждой, если и это не исполнится, положение мое сделается критическим. Мне останется только наложить на себя руки, что и мне нежелательно, и вы потеряете во мне человека, который может принести вам много пользы.

Анеля Святополк-Мирская».

Оставшись один, Бакай стиснул руками виски. Лицо его исказилось. «Боже мой! Сколько грязи! Сколько грязи...» Но через мгновенье он снова деловито склонился над бумагами. Темные очки скрывали выражение его глаз.

Примерно в то же самое время — в начале девятьсот шестого года — Яков Ганецкий принес Феликсу невероятную новость.

— Читай! — войдя в комнату, сказал он Дзержинскому. — Я ничего не понимаю.

В записке было всего несколько строк:

«Берегитесь провокатора Янины Барской из Кракова, работает на кольпортаже. Агент охранки».

Феликс прочитал и вопросительно глянул на Ганецкого:

— Что это за письмо? От кого? Здесь не может быть провокации?

— Не знаю. Письмо пришло вчера на нашу почту. Значит, автор его знает явку. Непонятно, к кому относятся слова «агент охранки». Так подписывается автор или это относится к Барской?

— Да. Случай странный, — задумавшись, проговорил Феликс. — А знаешь что? Нам нужно в конце концов создать группу для борьбы с провокаторами. Что-то вроде особого комитета или комиссии по делам провокаций... Нам требуется организация, которая защищала бы подполье от шпиков, от агентов охранки. Поручим это самым надежным, опытным

конспираторам! Ты согласен? Ну, а по поводу письма — пока никому ни слова. Надо прояснить. Одну Барскую я припоминаю, но к ней это относиться не может. Она замужем за видным социал-демократом. — Дзержинский назвал фамилию революционера, жившего в эмиграции. — Попробуем еще поговорить с Мартином...

В апреле Дзержинский, вместе с Ганецким и Барским, уехали в Стокгольм, где собирался Объединительный съезд российской социал-демократической партии.

Делегаты-поляки, прибывшие в Стокгольм, были просто угнетены обстановкой на Объединительном съезде.

Барский, известный больше под старой подпольной кличкой Варшавский, еще в вагоне заговорил об этом с Юзефом и Ганецким.

— Что-то мне не нравится, братцы, возня, затеянная меньшевиками вокруг нашего объединения... Так не объединяются.

Переехав на железнодорожном пароме через Большой Бельт, они приближались к цели своего путешествия. Скоро Копенгаген, а там уж рукой подать до Стокгольма. После Фленсбурга число пассажиров сократилось, теперь они ехали в купе одни, разговаривать можно было свободно.

— Почему ты так думаешь? — спросил Ганецкий.

— В Берлине я встречался с Даном. Он интересовался, как мы смотрим на объединение большевиков с меньшевиками, кого поддерживаем — Ленина или Плеханова. Ответил, как думал: позиции Ленина нам ближе. Потом я спросил Дана, когда на съезде будет решаться наш вопрос о приеме поляков в РСДРП. Я сказал, что лучше бы сделать это в начале съезда. Дан замялся, ответил неопределенно: «Будет зависеть от ситуации». Но я этого господина знаю, он относится к тем людям, которые перешагивают через соломинку с таким видом, будто перед ними бревно. Вопрос-то с нашим объединением уже решен. Потом пришел Плеханов, и разговор оборвался.

— Вот фигура, которая вызывает удивление: Плеханов! — включился в разговор Феликс. — Быть марксистом и перейти на позиции либеральной буржуазии... Непостижимо!

— Да! И эта его убийственная фраза после декабрьского восстания: «Не надо было браться за оружие», — поддержал Ганецкий.

— В том-то и дело, — продолжал Барский. — Не съезд, а Ноев ковчег. И знаете, что я подозреваю? Не думают ли господа меньшевики использовать нас в качестве разменной монеты на съезде в игре с большевиками?

— Говорят, они будут иметь большинство на съезде и хотят использовать ситуацию.

— В том-то и дело. Они сначала расправятся с большевиками, а потом начнут объединяться с нами, выдвинут свои условия...

На съезде Барский повторил эти слова, выступив на первом же заседании, которое посвятили обсуждению порядка дня. Как он и предполагал, меньшевики дружно отклонили предложение начать съезд с приема в партию социал-демократов Польши и Литвы. Среди делегатов меньшевики составляли хотя и незначительное, но большинство. Они могли диктовать съезду все, что заранее решили на своей фракции. Все знали, что польская делегация поддерживает Ленина, и меньшевики опасались, что преждевременный прием поляков изменит соотношение голосов на съезде. Они полагали, что приемом надо заниматься после того, как будут решены все другие вопросы.

Меньшевик Дан выступил против объединения. Вот тогда и взял слово Барский.

Яростно сверкая глазами, он раскрывал хитрый план — отодвинуть прием на конец съезда, чтобы не потерять большинства при выборах и голосовании резолюций.

— Вы хотите, господа, сначала «съесть», «зарезать» большевиков, а потом соединяться с нами... Но это нечестная игра!

В один из дней Ленин завел с поляками общий разговор, не касавшийся съезда.

Феликс впервые встретился с Владимиром Ильичем, работы которого читал с таким большим интересом.

Столики в буфете были заняты, и собеседники разговаривали стоя, держа в руках бокалы с пивом и картонные тарелочки с сосисками.

— А я вас знаю, наслышан про вас, — обратился Ленин к Юзефу. — О вашем аресте, потом о побеге писали в «Искре». О самом побеге тоже читал. В «Червоном штандаре». На польском языке одолел... Как это вы там в купцов превратились?! Отлично!.. Ну а мамонтову кость-то хоть привезли? — Ленин рассмеялся и, заметив вошедшую в буфет молодую женщину, подозвал ее: — Наденька, познакомься! Это тот самый Астроном, про которого я читал тебе в польской газете, помнишь?.. — Владимир Ильич снова повернулся к Юзефу и, понизив голос, заговорщицки сказал с хитринкой в глазах: — Я про вас все знаю, пан Доманский!