— Вот где довелось встретиться! — приговаривала она, радушно улыбаясь, приглашая пройти в горницу.

— Я не думал, что и вы здесь, — сказал Феликс.

— А куда же мне от Осипа... Взяла дочку — и сюда. Второй год живем.

Узнав, что Олехнович работает на запани плотовщиком, товарищи отправились на реку.

Осип стоял в болотных сапогах по колено в воде, подтягивал на себя багром скользкие бревна. Он оглянулся, когда Феликс его окликнул, узнал не сразу, но шагнул навстречу, не выпуская из рук багра.

— Слушай! Да не может этого быть!.. Вот уж не думал повидать тебя здесь, Фелик! — радостно говорил он, обнимая Феликса. — Куда путь держите?

— В Вилюйск.

— Да-а, — протянул Осип. — Плохо это, Фелик.

— Потому и разыскивали тебя. Совет нужен.

— Ладно, поговорим... Эй, ребята! — обернулся он к плотовщикам. — Работайте без меня. Дружки приехали.

Они вернулись на Нижнюю улицу, зашли в дом, где Анна уже хлопотала, накрывая на стол.

— А ты как знала, что гостей приведу! — ласково сказал Осип, обнимая ее за плечи.

— А куда же вы еще денетесь? Садитесь, угощайтесь чем бог послал...

— Ну, рассказывайте, братцы: что нового? Давно с воли?

— Третий год по тюрьмам. На воле четыре месяца был. Поработал, да мало...

Феликс отвечал на расспросы, а сам разглядывал своего друга. В первый момент ему показалось, что Осип здорово изменился, а пригляделся — прежний: та же бородка клинышком, те же горящие глаза, только залысины сделались шире, от чего лоб стал еще больше.

Осипа все же судили за убийство провокатора, дали шесть лет каторги, погнали в Нерчинск. Но в пути — это было через год после суда — каторгу отменили, подержали в Александровской пересыльной тюрьме, затем отправили в Качугу на поселение.

Оказалось, что настоящий исполнитель приговора над провокатором — Больцевич, услыхав в ссылке, что Олехнович приговорен вместо него к каторге, сам признался в убийстве полицейского агента, избавив том самым Осипа от нерчинских рудников.

Феликс хорошо помнил Больцевича — веселого, розовощекого здоровяка. Они вместе расклеивали прокламации в Вильно, вместе ходили на демонстрацию. Потом встретились в Вологде, но в ссылку Больцевич попал по другому делу. Жандармы так и не дознались тогда про виновника расправы над провокатором.

— Ну, а ты-то знал, кто на самом деле выполнял приговор? — спросил Феликс.

— Конечно, знал... — ответил Осип. — Я не признавался. Но мне все равно влепили. Нужен был виновный. Если бы сразу заподозрили Больцевича, могли раскрыть всю виленскую социал-демократию. Больцевич тогда был связным Дубового. Жаль парня, так и пошел в Нерчинск... Говорят, правда, бежал по дороге.

Заговорили о том, что привело Михаила и Феликса к Олехновичу. Осип внимательно слушал.

— А вам, ребята, в Вилюйск ехать нельзя, — сказал он. — Оттуда не возвращаются. Надо что-то придумать... Встретимся завтра.

В назначенное время Феликс и Михаил снова были на Нижней. Осип встретил их с готовым планом.

— Сделаем так, — сказал он, — из Качуги вас повезут на плоскодонках — русло в верховьях мелкое, каменистое. А в Верхоленске пересадят на паузки — крытые баржи. В Верхоленске подержат несколько дней, пока соберут партию. Там вы найдете фельдшера Архангельского. Он про вас будет знать. Обратитесь к нему со своими болезнями, и фельдшер напишет отсрочку для лечения. Как только партия уйдет — бегите. Сначала — рекой, поплывете по течению. До Жигалова. А там нанимайте ямщиков и — к железной дороге. Выбирайте проселки, большаками не ездите. Прикиньтесь купцами, предположим — иркутскими. Тут за мамонтовой костью много бывает охотников.

Все сделали так, как советовал Олехнович.

Через несколько дней партия ссыльных прибыла в Верхоленск. В земскую больницу Дзержинский и Сладкопевцев явились в сопровождении урядника, который и доложил фельдшеру Архангельскому, что доставил двоих для проверки здоровья. Фельдшер, пожилой человек в застиранном халате, недовольно ворчал, что не желает потакать бездельникам, но все же велел дожидаться. В приемной, пропахшей карболкой, было много людей — фельдшер занимался больными, будто не замечая ссыльных. В конце концов урядник не выдержал и снова подошел к фельдшеру.

— Чего их смотреть! — снова заворчал земский фельдшер. — Вся их болезнь — неохота в ссылку... Только из уважения к вам, господин урядник... Зовите!

— По одному? — спросил урядник.

— Да нет, давай сразу.

Ссыльные вошли, урядник остался в приемной.

— Ну что, какие еще жалобы? — громко, чтобы слышно было в приемной, спрашивал фельдшер. — Да вы здоровы, как буйволы! Разденьтесь-ка до пояса...

Фельдшер выслушал того и другого, долго выстукивал, поворачивал, нажимал на глаза, потом тихо сказал:

— Мне известно про вас... Вам действительно нельзя ехать в Вилюйск. Напишу это без всякой натяжки. Вилюйск для вас — смерть.

Архангельский распахнул дверь в приемную и позвал урядника.

— Дела тут в самом деле неважные, доложу я вам, господин урядник. Туберкулез! Да-с!.. И упадок питания! Необходимо отставить с этапа, и на длительное время... Так и доложите начальству. Я напишу.

Фельдшер взял бланк земской больницы и неразборчивым, как у всех медиков, почерком написал заключение:

«Следующие в Якутскую область политические ссыльные Михаил Дмитриевич Сладкопевцев и Феликс Эдмундович Дзержинский, страдающие туберкулезом легких, ввиду общего состояния здоровья и сильного упадка сил, в настоящее время, при холодной сырой погоде, не могут следовать дальше, так как положение их очень серьезно».

Так остались в Верхоленске двое ссыльных, отставших от партии, направлявшейся в низовья Лены.

Уходить решили после полуночи, когда угомонится село и можно будет незаметно проскользнуть к берегу. Сидели в полутьме с затененной лампой, которая едва-едва освещала край стола да кусок бревенчатой стены, заклеенной картинками из старой «Нивы». Без конца курили, выжидая, когда хозяева за стеной улягутся спать.

На колокольне пробило полночь.

— Пора! Собирайся! — нетерпеливо прошептал Феликс.

Михаил свернул цигарку, прикурил от лампы, вывернув для этого фитиль. В горнице посветлело. Сладкопевцев осмотрелся — все ли собрали, глубоко затянулся дымом, но курить больше не стал. Придавил огонек о черепок, служивший пепельницей. Погасил лампу.

Все было подготовлено, проверено. Главное — лодка. Позаботился о ней фельдшер. Он должен был с вечера поставить ее в условленном месте.

Беглецы раскрыли окно, выбрались во двор — сначала Феликс, Сладкопевцев подал ему вещи. Пожитков оказалось достаточно, у арестантов и ссыльных всегда набирается всякой всячины.

Осторожно отодвинули засов и замерли.

Луна уже поднялась, озаряя сонную улицу, и только избы отбрасывали черные тени. Издалека доносились звуки колотушки ночного сторожа.

Крадучись, прячась в густой тени, прошли вдоль улицы, свернули к реке и снова замерли: запоздалый рыбак ставил сети. Притаились за кручей, выждали, когда он уйдет, потом броском подбежали к лодке, нащупали весла, лежавшие на дне, оттолкнулись и ощутили, как течение реки подхватило их и понесло... Свобода!

За ночь, по темному времени, предстояло проплыть верст двадцать — там беглецы могли считать себя в безопасности. Но прошло, вероятно, не больше часа, когда впереди услышали они все усиливавшийся шум падающей воды. Лодка шла быстро узкой протокой между берегом и длинным островом. Казалось, ему не будет конца, этому острову. Шум постепенно превращался в грохот, и вскоре в лунном свете они увидели мельницу и плотину, перегородившую протоку. Путь закрыт...

Повернули обратно. Но течение отбрасывало лодку, и, как гребцы ни напрягали силы, она оставалась почти на месте.

Причалили к берегу, и Феликс ушел на разведку. Вернулся не скоро. А время шло, и нарастала тревога. Остров оказался не таким уж широким, лодку решили перетащить волоком. А она была тяжелая, словно налитая свинцом. Останавливались каждую минуту. Медленно, шаг за шагом пробивались к чистой воде.