— Эй, республика! Новости есть! Читайте про Сипягина. Держите газету!.. Берегись!

И тут же через острог полетел камень, завернутый в газету. 

Кто такой Сипягин, знали немногие. Но Феликс вспомнил: так это же министр внутренних дел! Что с ним случилось?

Газету развернули, принесли зажженную свечу, стали искать про Сипягина. Это было «Восточное обозрение» — газета, выходившая в Иркутске. Край ее оторвали, видимо, на закрутку, и неизвестно было, за какое она число.

На последней странице, в самом низу, нашли заметку, сообщавшую об убийстве террористами министра внутренних дел Сипягина.

Сообщались обстоятельства, при которых произошло покушение:

«Около трех часов дня в Мариинский дворец, где помещается кабинет министров, приехал в карете неизвестный военный, который, дождавшись в швейцарской прибытия министра Сипягина, подал ему запечатанный конверт и произвел в него четыре выстрела.

Следствием установлено, что задержанный преступник, не будучи военным, надел адъютантскую форму для облегчения себе доступа к министру. Задержанный назвался Бальмашовичем, принадлежащим к партии эсеров».

Новость вызвала ликование. Заговорили все разом, объявили торжество в честь Бальмашовича. Говорили до рассвета, пели песни, читали стихи, прикидывали, как это петербургское событие отразится на событиях здесь. Все ждали приближения утра, никто в ту ночь не спал.

Заспорили о пользе террора. Феликс высказал свое мнение:

— Убрали Сипягина — поставят другого, а самодержавие останется. Уж если рубить, так под корень...

Ему возражали, и Феликс остался в меньшинстве.

Утром к централу прибыл сам генерал-губернатор. Губернатор держался высокомерно, нехотя цедил слова и наконец пригрозил, что в случае неповиновения войска откроют огонь и восстановят порядок. В подтверждение угрозы губернатор дал знак, и поручик, командовавший войсками, приказал солдатам взять ружья наизготовку.

— За-а-рядить! — донеслась его команда.

В остроге на угрозу не реагировали. Над воротами продолжал развеваться красный флаг, призывающий к свободе.

— Вот сейчас уже нужен Феликс, — сказал Сладкопевцев, наблюдая за приготовлениями солдат. — Мирные переговоры кончаются... А ну-ка, выставьте винтовки тоже, — обратился он к вооруженным ссыльным. — Пугать так пугать!

Из оконца высунулись две винтовки, и это сразу заметили на той стороне.

— Не вздумайте только стрелять, — предупредил Сладкопевцев.

К оконцу снова подошел Лятоскевич.

— Что вы делаете, господа! Ведь будет кровопролитие...

— Не мы начали...

— Господин генерал-губернатор просил передать вам последние условия: вы должны открыть ворота, сдать оружие и убрать флаг. После этого политическим ссыльным будут восстановлены прежние льготы, а наказании зачинщикам не последует.

Сходка политических ссыльных против этого не возражала.

Баррикады дружно убрали, оружие снесли в караульное помещение, сняли флаг и распахнули ворота.

Александровская самостоятельная республика, не признававшая власть и законы Российской империи, просуществовала неполных трое суток. Но это была первая независимая республика, провозглашенная в царской России, и возглавил ее революционер Феликс Дзержинский.

С началом навигации партию ссыльных пешим порядком отправили за триста верст в Качугу, в верховья Лены, чтобы оттуда на баржах сплавить вниз по реке до Вилюйска, в Якутский край.

Опережая ссыльных, туда уже летели секретные указания, куда направить, где разместить государственных преступников. Распоряжения передавали, как эстафету, — от губернатора к губернатору. Иркутский генерал-губернатор отправил своему якутскому соседу пространное письмо по поводу строжайшего наблюдения за политическим ссыльным Дзержинским.

Партия медленно двигалась по большаку на Качугy, останавливаясь на ночлег или дневки в холодных сырых «этапах», разбросанных по дороге верстах в двадцати один от другого. Партия шла небольшая. Уголовников-каторжан было немного, поэтому на этапах не приходилось вести бои за места для ночлега на нарах. Шли медленно: куда спешить! И караульные не подгоняли, им тоже некуда было торопиться.

Феликс и Михаил Сладкопевцев шли рядом и без конца разговаривали. Михаил — выходец из Тамбовской губернии — часами мог рассказывать о родном своем городке Шацке, о Елатьме, раскинувшейся на высоком берегу Оки. Там он учился в гимназии. К своему дворянскому происхождению Сладкопевцев относился иронически. По виду его можно было принять за бородача-крестьянина, может быть, за купца. С конвоирами Михаил легко находил общий язык, особенно когда они оказывались его земляками — с Тамбовщины.

Михаила арестовали в Петербурге по обвинению в принадлежности к марксистскому «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса» и так же, как Феликса, подвергли административной высылке в Сибирь на пять лет.

— Знаешь, куда нас гонят? — спросил Михаил Дзержинского, когда они ушли вперед, отделившись от партии.

— В Вилюйск, — равнодушно ответил Феликс.

— В Вилюйск-то в Вилюйск. Но ты слыхал, что из этих мест, как из твоей Варшавской цитадели, никто никогда не убегал?

— Но это можно сделать еще по дороге, — улыбнулся Феликс.

— Об этом я и хочу с тобой поговорить...

О побеге они говорили не в первый раз: строили планы еще в Александровске, в пересыльной тюрьме.

— В Качуге у меня есть приятель, который живет там на поселении. Разыщем его и спросим совета. — Феликс говорил об Олехновиче, который жил в этих краях.

— Не забывай только, что мы уже в Сибири. За побег отсюда дают четыре года каторги.

— Дают только за неудачный побег, — поправил его Феликс. — Сначала ведь поймать надо... А бежать с дороги всегда лучше в начале.

— А это и есть начало. Смотри!

Каменистая дорога вывела их на вершину холма, с которого открывались необъятные дали: река, текущая в крутых берегах, в осыпях, начинавшихся от корневищ вековых деревьев на взгорье и почти отвесно спадавших к самой воде. Дальше раскинулся поселок с рублеными бревенчатыми домами под крышами из щепы. Речку перегораживала запань, забитая бревнами, похожими издали на спички, выброшенные из коробка.

Вероятно, это и была Качуга. Отсюда Лена становилась судоходной, здесь начинался сплав леса в низовья реки.

Колонна ссыльных нагнала их, была уже близко. Впереди двигались подводы, груженные пожитками ссыльных. Их тянули лохматые лошаденки. А позади партии лениво тащились конвоиры, перекинув через плечо шинели, увязанные в скатки. День стоял холодный и ясный, но дорога утомляла, и солдатам было жарко шагать по каменистой дороге, скользившей то вверх, то вниз, от одной сопки к другой.

Этапная тюрьма — две казармы, обнесенные потемневшим деревянным забором, — стояла при въезде в Качугу, у Якутского тракта.

Распахнулись ворота и поглотили партию ссыльных вместе с подводами и конвоем. Начальник этапа, в форменной фуражке без козырька, в меховой безрукавке, придававшей ему затрапезный, домашний вид, велел выстроить партию на поверку. Он сам пересчитал ссыльных и расписался в книге начальника конвоя. После этого объявил, что с данного момента они могут считать себя вольными, могут выходить в поселок, имея на руках проходные свидетельства. Но обязаны являться на этап к вечерней поверке.

— Везет нам! — снимая с повозки свою котомку, сказал Феликсу Сладкопевцев. — Ходи куда хочешь... Завтра обязательно разыщем твоего Осипа.

Утром, выправив в канцелярии проходные свидетельства, в которых указывалось, что они имеют право проживать только в пределах Вилюйского уезда Якутской области, Феликс и Сладкопевцев отправились на поиски Олехновича. Феликс знал, что Осип живет на Нижней улице, недалеко от запани. Но было это два года назад, и с тех пор многое могло измениться.

Оказалось, что Осип живет на старом месте. Встретила ссыльных жена его, Анна, которую Феликс уже плохо помнил. А она узнала его сразу.