Антон Росол не дождался приговора по своему делу. Он умер вскоре после освобождения.

Заканчивался второй год нового столетия, а Феликс Дзержинский и его товарищи еще сидели в Седлецкой тюрьме, ожидая решения своей участи. Тюремная жизнь не сломила их воли к борьбе.

«...Ты видишь, что после первого ареста и заключения, — писал Феликс Альдоне, — я не отступил от своего долга, как я его понимал и понимаю. Но чтобы достигнуть поставленной цели, такие, как я, должны отказаться от всех личных благ, от жизни для себя ради жизни для Дела...

Ты хочешь знать, как я выгляжу. Постараюсь описать тебе как можно точнее: я так возмужал, что многие дают мне 26 лет, хотя у меня еще нет ни усов, ни бороды; выражение моего лица теперь обычно довольно угрюмое и проясняется лишь во время разговора, но когда я увлекаюсь и начинаю слишком горячо отстаивать свои взгляды, то выражение моих глаз становится таким страшным для моих противников, что некоторые не могут смотреть мне в лицо; черты моего лица огрубели, так что теперь я скорее похож на рабочего, нежели на недавнего гимназиста... На лбу у меня уже три глубокие морщины, хожу я, как и раньше, согнувшись, губы часто крепко сжаты, к тому же я сильно изнервничался...»

«Я намного моложе тебя, но думаю, что за свою короткую жизнь я впитал столько различных впечатлений, что любой старик мог бы этим похвастаться. И действительно, кто так живет, как я, тот долго жить не может. Я не умею наполовину ненавидеть или наполовину любить. Я не умею отдать лишь половину души. Я могу отдать всю душу или не дам ничего. Я выпил из чаши жизни не только всю горечь, но и всю сладость, и если кто-либо мне скажет: посмотри на свои морщины на лбу, на свой истощенный организм, на свою теперешнюю жизнь, посмотри и пойми, что жизнь тебя изломала, то я ему отвечу: не жизнь меня, а я жизнь поломал, не она взяла все из меня, а я брал все от нее полной грудью и душой!

...Что касается меня, то я надеюсь, что не более как через два месяца буду, вероятно, выслан в Якутский округ Восточной Сибири. Здоровье мое так себе — легкие действительно начинают меня немного беспокоить.

Настроение переменчиво: одиночество в тюремной камере наложило на меня свой отпечаток. Но силы духа у меня хватит еще на тысячу лет, а то и больше... Я и теперь в тюрьме вижу, как горит неугасимое пламя: это пламя — мое сердце и сердца моих товарищей, терпящих здесь муки. О своем здоровье мне нечего самому заботиться, ибо это здесь — обязанность других. Кормят так, чтобы не умереть с голоду, на семь с половиной копеек в день, зато воды сколько угодно и даром — в деревянных бочонках... 

Вероятно, вскоре ко мне придет на свидание моя знакомая из Вильно. Как видишь, живу, и люди не забывают обо мне, а поверь, что сидеть в тюрьме, имея золотые горы, но не имея любящих тебя людей, во сто крат хуже, чем сидеть без гроша, но знать, что там, на свободе, о тебе думают... Поэтому я так благодарен за твои письма, за твое доброе сердце и память обо мне...»

Знакомая из Вильно, о которой Феликс писал Альдоне, была Юлия, добившаяся свидания с ним. Она долго обивала пороги варшавских присутственных мест, дошла до канцелярии генерал-губернатора и в конце концов получила нужное разрешение.

В тюрьме Феликса предупредили:

— Вашей невесте дано разрешение на свидание, которое вам предоставят в следующее воскресенье.

Феликс поблагодарил начальника тюрьмы, но в первый момент не мог взять в толк: кто же эта объявившаяся вдруг невеста? В подполье часто объявляли себя женихом и невестой, чтобы установить связь с товарищами, оставшимися на воле. Может быть, Юлия? Хотя почему она? От нее давным-давно не было известий. Последнее и единственное письмо Юлия прислала еще в цитадель. Письмо было теплое, искреннее, она пыталась ободрить, поддержать Феликса, убеждала, что все обойдется, что «братья» о нем не забывают. В нелегальной переписке под «братьями» подразумевалась партия социал-демократов.

Потом Юлия исчезла. «Уж не арестовали ли и ее?» — часто думал Феликс.

И вот новое письмо. Оно было коротким, в меру сдержанным и начиналось обращением: «Милый Феликс...» Юлия писала о семейных новостях, передавала привет от «братьев». Но главное, ради чего было написано письмо, содержалось в конце. «Я не стала скрывать, — писала Юлия, — и объявила, что мы с тобой давно помолвлены и весной собирались пожениться. На этом основании в канцелярии генерал-губернатора мне дали разрешение на свидание, и в ближайшее воскресенье я приеду к тебе в Седлец, чтобы в тот же вечер вернуться в Варшаву. Желаю тебе бодрости. До встречи!» И внизу подпись: «Твоя Юлия».

Комната для свиданий в Седлецкой тюрьме походила на большую общую камеру, холодную и пустую, перегороженную надвое нешироким коридором из проволочной сетки, словно вольера в зоологическом саду. Дверь открылась, и арестанты в полосатых одеждах бросились к сетке, стараясь отыскать родные лица. Посетители, с нетерпением ожидавшие появления узников, вытягивали шеи из-за спин других. А в проволочном коридоре прохаживался стражник с пристегнутой на боку шашкой, в кургузой мерлушковой шапке с большой блестящей кокардой.

Феликс вошел последним и с трудом протиснулся вперед. Юлия стояла почти напротив него, растерянно вглядываясь в лица арестантов.

— Юля, Юля! — крикнул ей Феликс. — Я здесь, Юля!

Наконец Юлия увидела его. Кругом стоял невообразимый шум, каждый старался перекричать других, чтобы его услышали. Слова терялись в гуле, приходилось повторять сказанное по нескольку раз.

Феликс сложил рупором ладони и прокричал, стараясь произносить каждое слово раздельно:

— Спасибо, что приехала!.. Молодец!

— Фелик, милый! — кричала ему Юлия. — Мне нужно сказать тебе очень важное. Ты слышишь меня?

Феликс закивал головой, хотя с трудом слышал только отдельные ее слова. Юлия прижалась лбом и щекой к сетке, и проволока вдавилась ей в кожу.

— Я люблю тебя, Фелик, и хочу, чтобы ты это знал! Я буду ждать тебя, когда бы ты ни вернулся! Понял меня?

Феликс мучительно напрягал слух, притиснувшись к проволоке и боясь поверить тому, что говорила Юлия. Девушка снова повторила свои слова и, приложив к губам кончики пальцев, послала ему воздушный поцелуй.

Как невыносима была сейчас Феликсу эта железная сетка, этот толстый жандарм, то и дело заслонявший от него Юлию, которая тоже тянулась к нему, улыбалась и, кажется, плакала...

Юлии еще удалось сказать Феликсу, что ей скоро придется уехать из Вильно, скорее всего в Швейцарию — это рекомендуют врачи, хотя она чувствует себя хорошо, совсем-совсем здорова...

Вскоре стражник, откинув полу кителя, достал из кармана часы и крикнул басовито и громко:

— Господа, свидание заканчивается. Посторонних прошу удалиться! Арестантам построиться в коридоре.

Раздались протестующие возгласы: прошло всего десять минут.

Стражник повернулся спиной и снова прокричал: — Свидание закончено, прошу расходиться!..

Феликс отошел от решетки и долгим взглядом проводил Юлию. Она что-то говорила ему, но он уже не слышал. Только по движению губ ее догадывался, что она говорит ему: «Люблю...» В дверях еще раз оглянулся. Юлия стояла, держась рукой за металлическую сетку, на лбу и на щеке отпечатался красноватый ее след.

Возвратившись в камеру, Феликс тотчас же сел писать письмо Юлии.

Потом достал из-под подушки подобие бумажника — переплет от маленькой, неизвестно кому принадлежавшей книжицы, достал единственную свою фотографию, сделанную здесь, в тюрьме, для документов, и написал на обороте:

«Пусть эта фотография напомнит тебе время, проведенное нами в нашем дорогом Виленьке, и укрепит твои силы, чтобы выдержать изгнание и сохранить веру вместе с оторванным от тебя на тысячи верст и тоже изгнанником — твоим Феликсом.

1901 год».

Феликс собирался написать обо всем Альдоне, но, получив от нее письмо, изменил свои намерения.

«Я хотел бы написать вам еще о могуществе любви, но это в другой раз, — писал он сестре и ее мужу, — так как сегодня хочу ответить вам на ваши письма».