Протарахтев по булыжнику, фургон остановился. Открылись ворота. Тронулись снова. Пол накренился — фургон, видно, поднимался круто в гору. Потом он снова остановился. В распахнутой двери появилась фигура жандарма. Он приказал всем выходить

В тюремном дворике возле приземистой кузни толпились арестанты. Из кузни доносились мерные удары молота. Но не звонкие и веселые, а глухие, словно кузнец бил по раскаленному мягкому железу и его ручник не касался звонящей наковальни. Вскоре из кузни вышел арестант, придерживая рукой цепь ножных кандалов. Лицо у него было растерянное, он оглянулся, пытаясь улыбнуться, но улыбка не получилась, походила больше на жалобную гримасу. В кузню вошел другой арестант, и снова послышались удары ручника по мягкому раскаленному железу. Феликс впервые видел людей, закованных в кандалы...

Жандармский унтер приказал идти за ним. Феликс шел рядом с бледным, понурым столяром-краснодеревщиком Сетковичем, про которого рассказывал ему Малиновский.

— Не робей, парень, все утрясется, — шепнул ему Феликс.

— Дай-то бог, — уныло процедил тот.

По каменным плитам, меж которых виднелась прошлогодняя жухлая трава, мимо одинокого раскидистого дерева прошли в калитку, свернули к кузне.

Над входом в здание, куда их вели, была начертана большая римская цифра X: арестованных доставили в Десятый павильон Варшавской цитадели.

Тайная радость, охватившая Феликса при мысли о том, что жандармам не удалось захватить на сходке Антона и Станислава, была преждевременной. На другой день рано утром тюремный смотритель привел их обоих в общую камеру. И с ними еще шесть человек. Их арестовали той же ночью. Здесь были сапожник Каминский, каменщик Яворский, столяр Якубовский... Феликс знал их, но встречался с ними только на сходках. А Мария Троповская, принимавшая участие в подпольной работе, но не ходившая на сходки, видимо, не была арестована. Вывод из всего этого напрашивался один: в подполье проник провокатор.

Феликс поделился своими мыслями с Антоном и Станиславом. Те согласились: без полицейского агента тут не обошлось. Но кто?.. Может быть, кто-то из этой камеры?.. Для отвода глаз жандармы могли вместе с ними арестовать и провокатора.

Когда началось дознание, арестованных рассовали по разным камерам, а Феликса упрятали в одиночку, рядом с коридором смертников. Общаться с товарищами теперь удавалось только на прогулках в тюремном дворике. Если поблизости не было тюремщиков, перестукивались через стены камер.

Андрей Сеткович вел себя в тюрьме слишком нервозно, и ротмистр Челобитов был недоволен его поведением. Он несколько раз приезжал в цитадель, вызывал краснодеревщика будто на допрос, а сам выспрашивал его, о чем говорят арестованные. Но и с ротмистром Сеткович держался неровно — то угнетенно молчал, то становился вызывающе дерзким. Ротмистр предложил ему деньги — наградные, но Сеткович отказался:

— Куда они мне? Жена про мои дела знать не должна. Как я отдам ей деньги?.. Уж вы меня, барин, лучше из тюрьмы вызвольте! Других по чистой выпустили, а я опять — клопов кормить. Такого уговора не было.

Челобитов убеждал: так нужно прежде всего для его же, Сетковича, пользы — это снимет с него все подозрения. Но Сеткович уговорам не поддавался.

Однажды на прогулке взволнованный Антон успел шепнуть Феликсу:

— Предатель — столяр Сеткович! Сам мне признался. Сидим в одной камере. Боится, как бы жена не узнала...

— А что других под каторгу подвел — этого он не боится?

— Что будем делать? — Антон остановился и нагнулся, как бы завязывая шнурок ботинка.

— Прежде всего надо обезвредить провокатора. Изолировать. Предупредить всех, чтобы не вели при нем разговоров.

Прошло еще несколько дней. Приоткрыв окно, чтобы проветрить камеру, Феликс увидел внизу Сетковича, шагавшего рядом с другим заключенным. Сложив рупором руки, Феликс громко крикнул:

— Гей! Рядом с тобой идет провокатор! Берегись продажной шкуры!

Арестанты подняли головы, но в окнах Десятого павильона никого не было.

Заключенный, ходивший с Сетковичем, сказал:

— Кто-то предупреждает: один из нас провокатор. В себе я уверен. Значит, ты...

Заключенный резко отвернулся от Сетковича и пошел в противоположную сторону.

При следующей встрече с ротмистром Сеткович снова заговорил о своем освобождении.

— Ну чего ты торопишься? Придет время — освободим, — урезонивал его Челобитов. — А сейчас ты мне здесь позарез нужен.

— Какая от меня выгода! Все от меня шарахаются. В окна кричат... Выпустите вы меня за ради бога...

— Ладно, ладно! Придет время, выпустим. Надоело тебе в камере — пойди отдохни рядом. Тут воздух почище.

Челобитов проводил краснодеревщика в соседнюю комнату и вернулся к себе. Через час он снова вышел в коридор, пропахший карболовой кислотой, толкнул дверь в соседнюю комнату, но она не поддавалась — была чем-то подперта изнутри.

Почуяв недоброе, Челобитов позвал конвоира, и они вдвоем навалились на дверь, подпертую кочергой. В комнате ротмистр увидел Сетковича, висящего на собственном ремне, привязанном к костылю, вбитому в стену...

Дознание по делу Дзержинского и других арестованных велось томительно долго. Никто не торопился его ускорить. Единственной радостью были короткие свидания с родными да письма, приходившие с воли. Но свидания разрешали редко, особенно после того, как заключенных перевели в Седлецкую тюрьму, а письма — тоже редко — писала одна Альдона.

Антону Росолу запретили свидания. Сначала к нему приехал отец, они разговаривали через двойную решетку. Наблюдавший за ними жандарм потребовал, чтобы они говорили по-русски. Антек заупрямился, вспылил, и жандарм своей властью оборвал свидание. Потом начальник тюрьмы объявил: «Заключенный Антон Росол лишается на полгода свиданий за нарушение тюремных инструкций». Здоровье Антона стало ухудшаться. Он всегда считал себя здоровяком и был удивлен, когда появился кашель, почувствовалось недомогание. Стало ломить ногу. Тюремный фельдшер определил: чахотка и костоед. Костоед — туберкулез костей, заболевание тяжелое, по тем временам неизлечимое. Болезнь прогрессировала. Росолу сделали операцию, но и она не помогла. Доктор, которого вызвали из соседней больницы, сказал, что дни Антона сочтены. Добавил, что единственным лечением может быть освобождение из тюрьмы...

Это было летом. В переполненных камерах стояла нестерпимая духота. Росол-младший уже не в силах был подниматься с нар. Феликс как мог ухаживал за товарищем, отвлекал его от тяжелых раздумий, читал ему вслух, вовлекал в разговоры соседей по камере...

Однажды он сказал Росолу:

— Послушай-ка, Антек, тебе надо ходить на прогулки, дышать свежим воздухом — слышал, что сказал доктор?

— Но я не могу, эта проклятая нога...

— Сможешь, — сказал Феликс. — Я буду выносить тебя во двор.

— Да, но ты...

— Я все продумал. Собирайся! Пора строиться.

Перед прогулкой арестантов выводили в коридор, строили в одну шеренгу, пересчитывали и выпускали во двор. Феликс помог Антеку подняться с постели, взвалил его себе на спину, подхватив ноги руками, и встал в строй.

Старший дежурный по этажу шел вдоль шеренги арестантов и тыкал пальцем в грудь каждого. Дойдя до Дзержинского, он в недоумении остановился.

— А это что за комедь такая?! Выдь из строя!

— Господин дежурный, это больной заключенный Антон Росол. Ему нужен воздух, иначе он здесь умрет.

— По инструкции, арестант должен ходить сам. Не могу...

Феликс стиснул зубы:

— Слушайте, вы, христианин, есть у вас на груди крест?! Я же объяснил: умирающему нужен воздух. Поняли вы меня?

Феликс так свирепо блеснул глазами, что тюремщик не выдержал:

— Ладно, тащи, но... в последний раз!

С тех пор Феликс всегда во время прогулок брал Росола на спину и выносил во двор.

Росола освободили через полтора года после ареста и отправили под гласный надзор полиции в Ковно, куда к этому времени выслали и его мать, запретив ей жить в Варшаве. Отец, Росол-старший, тоже был вновь арестован и содержался в варшавской тюрьме «Павиак», а старший брат еще не вернулся из ссылки... Судьба передовой рабочей семьи в царской России!