«Секретно. Арестантское.

В дополнение к ранее изложенному представляю при сем Вашему превосходительству статистический листок на арестованного Дзержинского Феликса Эдмундова с уведомлением о приступе к производству дознания.

Обстоятельства настоящего дела видоизменились следующим образом. При последующих допросах Дзержинский заявил, что он дворянин, двадцати лет, не кончивший курс в Первой виленской гимназии. В Ковно прибыл, чтобы держать экзамен на аттестат зрелости, но затем раздумал. Постоянное общение с рабочими продолжает отрицать. Между тем, по агентурным сведениям и свидетельским показаниям, он не раз советовал рабочим собрать большую компанию и сделать забастовку, чтобы этим путем побудить хозяев повысить заработную плату, уменьшить рабочий день. Причем обвиняемый, называя себя социалистом, говорил, что если рабочие станут бунтовать, то поднимутся и деревенские люди. Они, в свою очередь, тоже будут волноваться, например откажутся идти на военную службу и тому подобное. А когда порешат с государем, тогда будет республика».

Что касается Олехновича, ротмистр Челобитов еще до его ареста подбирал нужные материалы. Он считал Осипа птицей большого полета. Хозяин сапожной мастерской охотно показал на допросе, что до прихода Олехновича в мастерской все было тихо и мирно. Никому и в голову не приходило предъявлять требования хозяину. Именно он, Олехнович, стал настраивать подмастерьев против хозяина. Под предлогом плохих харчей рабочие потребовали выдавать кормовые деньги на руки, заводили разговоры о повышении жалованья и сокращении рабочего дня. Это Олехнович подговорил всех бросить работу и перейти в мастерскую Шейна.

Конечно, показания хозяина сапожной мастерской давали следователю какие-то материалы, но все же не то, что надо. Наконец судьба улыбнулась Челобитову — Олехнович нашелся. Его арестовали в Либаве. По этому поводу ротмистр написал донесение за. подписью Иванова:

«В дополнение имею честь уведомить Ваше превосходительство, что сапожный подмастерье Осип Олехнович по моему требованию разыскан в Либаве, арестован, обыскан и доставлен в мое распоряжение. 20-го сего августа он мною заключен в ковенскую тюрьму».

Арестованного Олехновича доставили в Ковно, в тюремный замок и посадили в общую камеру, где уже сидели Феликс Дзержинский и другие, взятые по его делу.

До рассвета Феликс и Осин еле слышным шепотом обменивались новостями, прикидывали, советовались, как вести себя дальше.

— А ребята как держатся? — спросил Олехнович.

— Хорошо... Ничего не признают. Один, боюсь, начинает сдавать. Но он ничего не знает.

— Ладно, сделаем вывод, — заключил Олехнович. — У жандармов пока нет подтверждений нашей виновности. В этом нужно убедить ребят. Проведем репетицию судебного заседания. Новичкам это всегда помогает, тебе, значит, поможет тоже. Роль председателя возьму на себя. А теперь — спать, спать.

Репетиция суда, по неписаным тюремным законам, проходила с участием всех, кто сидел в камере, а таких было человек двадцать. Кроме политических, взятых по делу Дзержинского, здесь сидело несколько крестьян-литовцев, арестованных за недоимки, была группа белорусов, посаженных за сопротивление властям по оговору помещика. Мужики сидели давно, сокрушались, что время идет, а работа в поле стоит... Был здесь еще солдат, взятый за дезертирство, был старик, обвиненный в церковной ереси, подросток, уличенный в краже товара из хозяйской лавки...

К инсценировке суда подневольные обитатели камеры отнеслись уважительно, с должным вниманием и вполне серьезно.

В заседатели Олехнович взял одного из крестьян-бунтарей и солдата. Уселись втроем на одной скамейке за деревянным столом, за которым обычно обедали арестанты. Остальные расселись вдоль стен на тюремных нарах. На воле смеркалось поздно, и даже в камере в этот предвечерний час было довольно светло. Говорили только по-русски, как это требовалось в судебных заседаниях.

Первым допрашивали Куршиса, молодого парня, которому не было еще и восемнадцати лет. Отвечал он бойко и твердо — знать ничего не знает и просит суд освободить из-под стражи как невиновного. Никакого Жебровского или Дзержинского не знает, в глаза не видал. На завод приходил какой-то человек, фамилию не сказал, дал книжку — и все. Куршис ее даже и не читал. Неизвестный обещал зайти еще раз, однако больше на заводе так и не появлялся.

На вопросы Олехновича Куршис отвечал лишь одно: не знаю, не слыхал, не видал. Это вызывало одобрительный шепот «судебного зала».

— Так и надо... Не пойман — не вор. Ты сперва докажи, потом привлекай, — негромко говорил старик-католик, которого намеревались судить за непочтение, проявленное к православному священнику.

После Куршиса к столу вызвали Федоровича, потом Гобенского.

— В чем вы обвиняетесь? — спросил Олехнович того и другого, явно отступая от взятой на себя роли.

— Не знаю, — сказал Федорович. — Ротмистр все допытывался, кто подбивал нас на забастовку, почему ушли к Шейну.

— Значит, вас обвиняют в организации забастовки, — уточнил Олехнович.

— Выходит, так...

— Ну а на самом деле как было?

— Было это так. В мастерскую зашел хозяин Подберезский и принес подписную тетрадь, на памятник. На какой памятник, не сказал, велел только расписаться и отдать по пятнадцать копеек. Кто-то спросил — кому памятник? Хозяин опять не ответил. А люди, напуганные, побоялись, как бы в этом не было чего противозаконного. Да и пятнадцать копеек жалко...

Тут хозяин разошелся, начал кричать: глядите, сколько здесь подписей, во всех мастерских уж собрали, а за вас я, что ли, платить буду? Как мне в глаза глядеть околоточному? А подмастерья опять свое: нет — и все.

Ушел хозяин сердитый, на ходу бросил: «Теперь я знаю, как с вами разговаривать!»

А на другой день вечером велел остаться на работе, потом заставил работать ночами, по воскресеньям. Срочные, говорит, заказы. А плату за сдельную работу уменьшил. Подмастерья этого не могли вытерпеть, требовали не снижать расценки. Еще требовали выдавать кормовые деньги на руки, потому что Подберезский на харчи с подмастерьев деньги удерживал, а кормил так, что свинья есть не станет...

Хозяин после такого разговора совсем рассвирепел.

— Кто здесь, — кричит, — хозяин? Я или вы? Что хочу, то и делаю. Не нравится — уходите! — Схватил палку, хотел в драку...

Что было делать? Собрали пожитки и ушли от Подберезского. Нашли работу у Шейна. Недели две работали, а затем вернули всех обратно к хозяину и наложили штраф — по пять рублей на каждого...

— Подсудимый Гобенский, вы подтверждаете показания Федоровича? — спросил Олехнович.

— Подтверждаю. Все это верно. Да ты сам там был, Осип, без меня знаешь.

— Здесь я председатель суда, — остановил его Осип, — и должен судить по закону, по справедливости. А когда меня будут судить, сам отвечу.

— Правильно! — снова сказал старик. — Судить надо по совести, по закону. — Он поддерживал Олехновича, думая о своем деле, споря мысленно с ротмистром Челобитовым.

— Продолжайте, Гобенский. За что вас оштрафовали в ремесленной палате?

— В ремесленной палате нас оштрафовали за то, что мы бросили работу и перешли к другому хозяину. А пожаловался на нас Подберезский.

— Чем вы можете подтвердить это?

Забывшись, Гобенский снова хотел сослаться на Олехновича — тот же сам переписывал это постановление, — но спохватился:

— Постановлением ремесленной палаты. Мы хотели написать жалобу, взяли копию, а ее у нас не приняли — требовали на восемьдесят копеек гербовых марок. Вот и осталась копия, но, говорят, она недействительная.

— И вы можете представить ее суду?

— Чего же нельзя, при мне она.

Гобенский достал из кармана сильно затрепанную бумажку и прочитал:

— «Рабочих мастера Подберезского — Вольфа, Ришевского, Гобенского, Федоровича и Олехновича за самовольную отлучку от мастера Подберезского подвергнуть штрафу в пользу Ковенской ремесленной палаты в сумме пять рублей с каждого и обязать их вновь возвратиться к месту работы. Учинено 16 июня 1897 года».