Главное требование — прибавить заработок на пятак в день. И еще уволить мастера, если он будет и дальше приставать к ткачихам.

Как-то встретившись с переплетчиком Яковом, Аня достала из-за пазухи свернутый листочек.

— Погляди, Яша, тут про нашу фабрику пишут. Требуют рабочий день сократить. Теперь ткачихи на попятную не пойдут... Как это про нас все прознали?..

Феликс узнал свою листовку, которую через Осипа распространили по всему городу к Первому мая. В ней упоминалось об Алексоте — ковенском пригороде.

С нетерпением ожидал Феликс решающих известий с фабрики Розенблюма. Это была первая стачка, которую он задумал, которой он руководил, хотя никто не мог и предположить, что во главе работниц-ткачих стоит молодой переплетчик Яков...

Все прошло как нельзя лучше: работницы потребовали, чтобы их допустили к хозяину. Мастер упирался, но ничего не мог сделать. Хозяин вышел на крыльцо, и Аня срывающимся голосом выложила требования ткачих.

— Это уж вы обращайтесь к мастеру, он разберется, — Розенблюм повернулся и исчез в конторе.

Вот тут-то все и разгорелось... Ткачихи загомонили, стали собираться группами, группы рассыпались, возникали вновь, и повсюду слышались возмущенные выкрики:

— Грабители!.. Кровососы!.. Бросайте, девчата, работу! Пошли с фабрики!

Женщины толпой двинулись к проходной, распахнули ворота, высыпали на улицу.

И вдруг увидели, что за ними бежит мастер. Оказалось, его послал хозяин. Мастер останавливал то одну ткачиху, то другую, упрашивал, уговаривал. Вид у него был жалкий, как у побитой собаки.

— Ну что вы!.. Ну что вы, бабы!.. Хозяин велел сказать — согласен. Из-за пятака разговору-то!..

— Вот это дело другое! Давно бы так!..

Толпа понемногу успокоилась.

— И чтоб девок больше не лапал! — крикнула пожилая ткачиха.

Мастер твердил:

— Да ладно, ладно. Все будет в порядке.

— Ну, раз так, пошли, девчата, работать... Гляди только, чтобы без обмана!

На том забастовка и кончилась. Аня еще рассказала, что на прошлой неделе хозяин получил выгодный заказ и очень испугался, что стачка принесет ему убытки...

Через какое-то время Осип Олехнович взбудоражил сапожников своей мастерской, и они бросили работу. Хозяин пожаловался в ремесленную палату. Палата оштрафовала участников стачки и распорядилась принудительно вернуть сапожников к старому хозяину.

Листовки, которые все чаще появлялись на ковенских предприятиях, звали рабочих объединяться для борьбы за свои права, учили, подсказывали, как проводить забастовки, какие требования выдвигать. Феликс писал о штрафах, о штрейкбрехерах и предателях, которых надо опасаться не меньше, чем полицейских. Постепенно у Осипа и переплетчика Якова появились добровольные помощники, которые расклеивали листовки, раздавали их тайком рабочим, и простые слова правды будили мысли, поднимали людей на борьбу.

Феликс еще несколько раз встречался с Аней и Михаилом Римасом, давал им книжки, иногда читал вслух сам, заводил разговоры о тяжелой судьбе рабочего люда и уж никак не думал, что все это обернется для него так плачевно.

Однажды около пивной Римаса остановил знакомый жандарм. Отвел в сторону, спросил, как дела. Он и прежде выспрашивал Римаса, но на этот раз сказал другое:

— Погляди, кто у вас людей мутит. И мне скажешь... Умно сделаешь — десятку получишь. Такие деньги на земле не валяются...

Жандарм ушел, оставив парня в раздумье. В самом деле — деньги не валяются. За десятку надо целый месяц спину гнуть, а тут — клади себе в карман... Рыжий Римас стал мечтать, что он купит на них: и на полушалок Аньке хватит, и себе на рубаху возьмет. А можно и пиджак купить, если недорогой. Все равно еще останется... Можно пойти с Анькой в ресторацию, он будет пить пиво, она — лимонад...

Соблазн был велик, и Римас предал переплетчика Якова.

...Прямо из сквера Олехнович свернул к улочке, где поселился Феликс. Жил он в легкой пристройке с отдельным выходом в маленький дворик. При входе — тамбурчик, отгороженный дощатой перегородкой, с пузатым рукомойником, подвешенным на стене, а дальше, за ситцевой занавеской, — комнатка, оклеенная дешевыми обоями. В каморке одно окно, маленький стол и койка. Вот и вся утварь, другого ничего не втиснешь.

Олехнович достал с притолоки ключ, отомкнул висячий замок и вошел внутрь. Гектограф стоял под кроватью. Других следов нелегальной работы не было. На столе несколько книжек, переплетный станок. Осип завернул в мешковину гектограф, забрал чернила, бумагу.

Теперь следовало подумать о собственной безопасности.

За годы подпольной работы у Олехновича выработалось почти инстинктивное чувство надвигающейся беды.

«Если кто-то выдал Феликса, — размышлял Осип, — значит, жандармы могут напасть и на мой след. Как ни редко мы встречались, но нас видели вместе — те же хозяева квартиры. Значит, не сегодня-завтра меня станут искать... Конечно, можно сразу исчезнуть из Ковно, но это еще подозрительнее. Нужно выждать».

Осип сообщил об аресте Феликса Дашкевичу и решил ждать до субботы. Тем временем распространил слух, что намерен уехать в Лодзь, где обещают хорошее место.

В субботу Олехнович получил жалованье, взял расчет у хозяина, забрал паспорт и отправился на вокзал. Но уехал в противоположном направлении — в Либаву, где рассчитывал найти пристанище и работу.

Следствие продолжалось. Чуть ли не каждый день Феликса вызывали в канцелярию тюремного замка и часами выспрашивали об одном и том же, пытаясь обнаружить противоречия в его показаниях. Но он не говорил ничего нового. Допрос вели то Челобитов, то Иванов, у которого большая часть времени уходила на составление протокола. Полковник неторопливо выводил слова показаний — словно вязал крючком бесконечные кружева, строку за строкой, иной раз протягивая фразу на целую страницу. Фразы выходили не только длинные, но и витиеватые. Очень трудно было добираться сквозь них до существа дела.

Ротмистр, наоборот, писал сжато и торопливо, отбирая главное из осторожных слов заключенного.

— Ну-с, молодой человек, — начинал полковник, раскрывая папку, — назовите, какую запрещенную литературу вы распространяли среди рабочих литейного предприятия господина Рекоша?

Полковник Иванов говорил вежливо, почти ласково, был свежим, опрятненьким, источал благоухание. Феликс предпочитал грубоватого и хитрого ротмистра Челобитова. Тот хоть не прикидывался, не играл в добрячка.

— Я уже отвечал вам, господин полковник, на этот вопрос, — возразил Феликс. — Рабочие просили что-нибудь им почитать, я читал или оставлял книжки, предназначенные для народного чтения. Ну, например, брошюрка «О затмениях Солнца и Луны», «Что такое оспа» или «Как устроено тело человека»... Подтверждаю, что эти книжки были у меня на квартире. Но разве просветительская деятельность противозаконна в российском государстве?

Иванов долго молча записывал слова Дзержинского, затем спросил:

— Ну, а скажите-ка, верно ли, что вы призывали рабочих к забастовке и требовали сокращения рабочего дня?

— Нет, не верно, господин полковник. Я только рассказывал, что в Петербурге издан правительством закон, по которому рабочий день на железоделательных заводах ограничивается десятью с половиной часами в сутки. А у Рекоша рабочих заставляют работать по тринадцать часов. Согласитесь, что это несправедливо. Я только разъяснял законы правительства.

— Вы адвокат? Нет? — начинал злиться Иванов. — Имейте в виду, недозволенная адвокатская деятельность также строго преследуется законом.

— Это ко мне не относится. Частный разговор не может считаться адвокатской практикой.

Ротмистр Челобитов вел себя иначе. Он отодвигал в сторону жандармское следственное дело и начинал отвлеченные разговоры на самые различные темы — о жизни, о романах Тургенева, о рабочем вопросе, о взглядах, убеждениях Феликса. В итоге появлялись краткие протокольные записи, которые Челобитов просил Дзержинского подписать «просто так», для формальности. Но все эти «просто так» входили в донесения жандармскому управлению, которые Челобитов готовил на подпись полковнику Иванову.