Где это видано, чтобы дочь не убивалась прилюдно по матери? Что за бесчеловечность живет в душе девушки, если та не позволяет себе проронить ни слезинки? Как можно сразу уйти и не выслушать соболезнования? Верно сделала Элеонора, что оставила эту деваху в одиночестве! От ее улыбок и раньше разило лицемерием – теперь гнилая душа и вовсе предстала нагой. Как же они были правы!

Такими судействами потешалась толпа, забывая о том, как «приветливая хохотушка Рудковски» здоровалась с ними на улице; как девушка слушала их бесконечные жалобы, отрезая куски драгоценного времени; и как Катерина, пусть и нехотя, вызывалась помочь, когда о том просили.

Но не только Рудковски предстала перед суждениями публики. Жестокой участи не избежали Агата и Голдман. По площадке церкви прокатывались, будто перекати-поле, обсуждения «незнакомки с серебряными волосами» и ее компаньона – «мужика в неприлично богатом костюме».

Миссис Бристоль, с элегантностью, не утраченной даже в эти дни, Рафаэль, с аккуратно уложенной шевелюрой и шлейфом парфюма, разительно выделялись на фоне запущенной энгебургской толпы. А толпа не особенно жалует тех, кто цветет на фоне ее посредственности. То, что непривычно для публики, то, что выше и лучше ее, подлежит пересуду. Так презренные языки облизали пару помойными речами.

Уже позже в доме Рудковски подруги покойной – несмотря на запреты Джозефа такие у Элеоноры имелись – помогали семейству с формальностями, каких требовал ритуал. Впрочем, куда больше кумушки помогали себе, забавляя друг друга нехитрыми сплетнями, и Катерина решила: единственное, чего заслуживал этот суд, – отказ от игры по его правилам. Не глядя на то, что общество сплетниц до тошноты ей претило, Рудковски благодарила женщин за помощь. Девушка получила возможность проветриться, чем она с удовольствием и воспользовалась.

Катерина брела по знакомым улочкам Энгебурга в мамином старом синем пальто и с такого же цвета губами – помадой дрожащего и от холода, и от ужаса человека. Несмотря на то, что стоял апрель и в Геттинберге уже пахло летом, Энгебург походил на разрушенное непогодой, серое и холодное здание. А возможно, девушке это лишь казалось. Может, город веками был блеклым, безынтересным, убитым, но всегда находились моменты, готовые все исправить. Сейчас же Энгебург затянула туча отчаяния.

Вся жизнь Рудковски теперь подлежала разительным переменам. В толстокожей душе словно выключили отопление. Да и откуда взяться теплу в ледяном дворце, в каком непутевые конькобежцы то и дело царапают лед своим лезвием?

Катерина не знала к кому отправиться, чтобы снискать утешение. С Карлой они давно не общались – перспективы встретить знакомых пугали. Словом, девушка заручилась решением: ничего не осталось – только справиться самостоятельно.

Рудковски дошла до реки и в молчании стала у берега. Хотелось бы ей быть такой же текучей, как эта вода: унесла печаль – и тотчас забыла. Нет смысла копить все в себе, превращаясь в болото, стоячее, затхлое. Куда привлекательней беспрестанное бегство вперед – никаких сожалений о безвозвратном.

Впрочем, полноценна ли эта жизнь? Разве прелесть не в том, чтобы всецело отдаться моменту? Переживать глубоко и радости, и печали? Оставаться живым, то есть чувствовать, ощущать, без желания торопить жизнь вперед?

Завороженная, Катерина долго смотрела на робкие волны. В какой-то момент ей захотелось кричать, и девушка даже открыла рот. Напрасно – звук остался внутри и раскатистым эхом отзывался от внутренних стенок.

Рудковски бродила долго. Стало смеркаться. Как ей то ни претило, следовало возвращаться в осиротевший дом. В этом крылось условие миссис Бристоль: хотя едут они по печальному поводу и помощь родных очень кстати пришлась бы семейству, Агата хотела уехать сразу за церемонией. Впоследствии, правда, она смягчилась до следующего утра, и Катерина решила провести вечер с близкими. Тем более что ряды их редели – кто знает, какая их встреча последняя?

Домой однако девушка не спешила. Она стала оттягивать возвращение более сложным маршрутом. На обход Энгебурга, города-лилипута, нужно с большего минут двадцать, и Рудковски пришлось изощриться, обогнуть площадь – она отвоевала у времени еще пару минут.

Проходя мимо площади, Катерина замедлила шаг. Из неприглядных пейзажей города этот казался ей наиболее сносным – девушка задержалась, чтобы лучше его запомнить. Когда Рудковски вернулась к маршруту, взгляд зацепился за нечто знакомое. Катерина прищурилась и обомлела: навстречу ей – Боже правый! – шагала Алисия.

Девушка тут же вспомнила, почему она рвалась отсюда уехать. Хочешь или не хочешь, здесь неминуемо натолкнешься на прошлое. Рудковски подняла ворот пальто, уставилась в землю и зашагала быстрее. Каблуки ее звонких ботинок стучали часто – будто дождь, барабанящий ночью по окнам.

В глубине души Катерине хотелось, чтобы женщина ее заметила. Рудковски страждала упасть в объятия, тем более – хоть и не ее собственной – матери. К счастью или печали, дамы разминулись. Как портовые корабли, в спешке и безразличии друг до друга.

По дороге домой девушку вдруг затронуло новое наблюдение. Катерина не без вины осознала: в ней пылает звериная злоба на отца и себя. На мужчину – ведь он не позволил Рудковски увидеться с матерью. На себя оттого, что она, как овечка, беспрекословно послушалась.

В свою очередь, Джозеф сердился на Голдмана. Не будь дело в мужчине, не наметили б свадьбу. Не наметь они свадьбу – не летели б тревожные новости. В конце концов, кто же знает, каков был их вклад в инсульт миссис Рудковски?

Каждый в доме выискивал виноватого. Такова уж стратегия пострадавших – в сложных обстоятельствах прятаться от ответственности, перебросить вину на соседа и ждать облегчения. Облегчение, правда, здесь приходит редко.

Вернувшись домой, Катерина демонстративно протопала мимо отца – тот не стал приставать к Рудковски с расспросами: спрашивать ни о чем не хотелось. И все же Джозеф с удивлением обнаружил: он корит не только мистера Голдмана и внешние обстоятельства. Прямо сейчас мужчина, не жалея слов, придирался к себе: почему бы ему, главе стаи, не утешить девочек? Отчего не сидит он теперь у кроватей сестренок и не отвлекает их от событий последних дней?

Перед Рудковски в его сорок пять впервые предстала слабость духа. Мальчишка не чувствовал себя немощным в детстве, когда отец избивал его за любые просчеты. Не украденная со склада буханка, не сбитый ценник за пачку и без того дешевого табака – все это становилось поводом для побоев. Не ощущал себя немощным парень и в бедной юности – тогда ему приходилось работать самое малое по шестнадцать часов. Но сейчас, пережив столько тягостей и невзгод, имея в мешке опыта и проблемы, и их решения, Джозеф сломался. Мужчина не то, что не мог утешать увядающих дочерей – ему не по силам казалось спасти самого себя.

Перед тем как свалиться в сон, первый за последние трое суток, Катерина заглянула в комнату Мелани. Малышка сидела на подоконнике и смотрела в небо, густо усеянное звездами. Рудковски поколебалась, стоит ли беспокоить сестренку, но в конце концов решила присесть рядом с ней.

Они молчали то время, которое одновременно казалось и вечностью, и мгновеньем. Впрочем, безмолвие не нагоняло неловкость. Атмосфера еще оставалась отравленной – зачем сотрясать воздух речью, что, словно масло на сковородке, добавит в него шипения?

Как Катерина узнала позднее, бабушка все же пыталась знакомиться с внучкой. Вернувшись из церкви и чуть оправившись, если отсутствие слез можно было назвать «оправлением», Агата пришла на песочную кучу к малышке и осторожно спросила: «Не хочешь поиграть вместе?»

По словам Джозефа, когда Мелания не сидела на заднем дворе, она закрывалась в комнате и рисовала. На этом ее интересы последних недель и заканчивались. Причем девочка не спешила хвастать рисунком на публике, как случалось раньше. Напротив, заканчивая рисовать, малышка комкала листки и со злостью швыряла в корзину.