В Геттинберге на миссис Бристоль нахлынула новая волна скорби. Те эмоции, что вызвала смерть единственной дочери, прорвали сквозь дамбу и затронули все окружение. Силясь помочь, Голдман не отходил от женщины ни на минуту, и к удивлению Катерины беспокоился об Агате больше, чем о себе самом. В какой-то момент девушке стало даже обидно, ведь о ней, в свою очередь, так никто не заботился.

Впрочем, Рудковски старалась держаться особняком. Домочадцы не видели Катерину заплаканной и не слышали, чтобы она проронила хотя бы слово. Молчунья бродила по дому, как призрак, иногда застывая в глупой позе и держась в ней по меньшей мере пару минут.

Голдман, совсем на себя не похожий, заподозрил неладное. Невеста не выходила из комнаты, и просить ее утешить внучку было бессмысленно. В конце концов Рафаэль решил сам побеседовать с девушкой. Получится – он узнает, в чем дело и, возможно, поможет. Не получится – и пускай: ни от кого не убудет.

Мужчина подкараулил Рудковски у лестницы – Катерина снова плыла неясно куда.

– Катерина, – выкрикнул Голдман и медленным шагом, чтобы не спугнуть жертву, приблизился. – Ты как? Не хочешь поговорить?

По виду мужчины стало понятно: ему не доводилось вести подобные разговоры. Запугивать, потешаться, высмеивать – да. Но говорить по душам, пытаться прочувствовать сущность другого – такой подход был Рафаэлю в диковинку.

На вопрос его девушка вздернула брови и, бросив: «Нет, я спешу», продолжила путь.

– Куда? – не сдавался и бросил ей в спину мужчина.

Катерина притормозила:

– Простите?

– Куда ты спешишь? – повторил Рафаэль.

Рудковски чуть поколебалась, мерно повернулась и выдала «а Вам дело?» так безразлично, что у Голдмана по спине пробежали мурашки.

Рафаэль отступил. Катерина ушла «по делам», а мужчина долго стоял неподвижно. Он старался усвоить сказанное, но еще больше то, на каком поцарапанном блюде слова были поданы.

Через несколько дней во дворец заявился Чарли. После бала отношения Кьюта и девушки пошли на лад. Вылазки их снова обросли регулярностью. Только вот незадача – две недели назад Катерина выключила телефон и, не сказав ни слова, исчезла из жизни парня.

Дверь открыл мистер Голдман, отчего Чарли порядком опешил. Впрочем, не настолько, чтобы уйти без допроса.

– Здравствуйте, мистер Голдман! Как поживаете? – по жизни приветливый харизматик, Кьют не упускал шанс растопить ответчика. Рафаэль же, уставший от обстоятельств, раздраженно буркнул:

– Привет, что хотел?

Про себя Чарли хмыкнул: «Ну и фурфыра! Черт возьми, он такой же здесь гость, как и я», а вслух добавил:

– Я пришел к Катерине, она две недели уже не берет телефон. Я приходил, но вас не было дома. Я заглядывал к ней на работу, но и там пустота.

– Две недели? Ну да, все верно, – пробурчал Рафаэль, занимая себя уравнением в голове.

– Я почти заподозрил, будто что-то стряслось, – Чарли нервно усмехнулся, словно потешаясь над собственной склонностью усложнять.

– Не ошибся, – выстрелил в него Голдман и в тот же миг осознал: он не злится на Кьюта, но рад незваному гостю.

Дело в том, что мужчина томился от скопища в нем агрессии. Та особенно наседала, когда Рафаэль оставался без жертвы надолго. Парень же просто-напросто оказался случайной мишенью. Однако стоило Голдману чуть подвыпустить пар, как он тотчас смягчился:

– Тут, Чарли, дело такое: мы недавно вернулись из Энгебурга. Хоронили там дочку Агаты, мать Катерины. Случай паршивый… – на долю секунды Кьют перебил Рафаэля сумасшедшим взглядом, но мужчина продолжил: – Агата… Миссис Бристоль справляется совсем неважно, если вообще справляется. Катерина – та не проронила при мне ни слезинки. Уж не знаю, что за брак у девчонки в характере, но даже мне, – Голдман хмыкнул, – даже мне не понять этой черствости, – Рафаэль на минуту задумался, и осторожно спросил: – Ты бы, может, с ней побеседовал?

– Где она? – ледяным тоном спросил Голдмана Чарли.

– А кто ж ее знает? – выкинул Рафаэль. – Пропадает целыми днями, а спроси – еще и накинется.

Кьют кивнул и, забыв про благодарность, задумался: что же дальше? Голдман попрощался с ним и захлопнул дверь.

Двигаясь в сторону от парадного входа, Чарли отходил одновременно и от разговора, и от холодного шока, какой прошибал парня с головы и до пят. Как же, стало быть, тяжело Катерине, а он даже не знает, что предпринять.

К счастью, если в последнее время такое считалось возможным, долго разыскивать девушку не пришлось. Случайно взглянув на домик мистера Боуи, Чарли заметил: за тусклым окошком маячили два силуэта. К тому времени юноша слишком детально выучил Катерину, чтобы по одному очертанию догадаться, кто есть кто. И рассудив, что вторжение его не должно навредить, Кьют без приглашения зашел в гости.

Рудковски встретила парня безучастным взором – таким, будто парень все время стоял с ней рядом, но лишь сейчас подал голос и снова замолк. Мистер Боуи предложил Чарли присесть за столик, а сам перебрался к кровати. Так друзья оказались напротив друг друга и завели естественный разговор.

Причин траура не поднимали, но по лицу Катерины Кьют предположил: она снова спасается от эмоций бегством. Чарли понимал девушку намного лучше, чем сама она понимала себя. Он знал цену ее холодной напыщенности и боялся представить, какую боль Рудковски хоронит за стеной беспристрастия.

– Это жизнь, Чарли, надо двигаться дальше, – отстраненно парировала Катерина. Сердце парня, как под тисками, сжималось от боли.

Голдман верно описал поведение девушки: она не разыгрывала драму и не считала, что о «проблеме» стоит поговорить. Рудковски едва не всю жизнь опиралась на правило: все, о чем умолчали, не имеет значение. Его не существует, потому нет смысла выделять на пустышку время.

Таким состояние Катерины виделось со стороны. Такой личиной девушка прикрывалась. Но на деле все обстояло иначе.

В каморку Боуи Рудковски наведывалась, как в святилище. Она открывала дверь, закрываясь от внешнего мира, а затем начинала исповедь. Катерина подолгу рыдала в объятиях садовника, а когда слезам приходил конец, захлебывалась в воспоминаниях.

Старичок, как и прежде, не перебивая, слушал девушку от первого всхлипа и до последнего слова. Рудковски же доверялась только ему. Катерине казалось, будто раскрывая изнанку души перед мистером Боуи, она расстается с грехами. И поэтому девушка день ото дня приходила в каморку, избавлялась от груза и на пару часов обретала покой.

В остальное время Рудковски грузила себя делами. Она делала все, лишь бы горе не закралось в сердце. Катерина забыла: бегство от боли равносильно бегству от самого себя. Ни второе, ни первое не возможно, а мешок запрятанных переживаний, как созревший фурункул, всегда прорывает.

С этих пор Чарли тщетно пытался разговорить Катерину. Он считал, что лопаты, которыми зарывают обиду, необходимо сдавать на металлолом. Парень знал: лечить болезнь надо в зачатке, иначе та прорастает корнями и остается в теле навечно.

– Чарли, я почти слышу, как ты смотришь, – зарываясь в ноутбук, раздраженно кидала Рудковски, когда Кьют подолгу не спускал с нее глаз за обедом.

– А я вижу, что ты хочешь сказать, – не сдавался парень и наивно силился настоять на своем.

Тогда Катерина вынужденно убирала агрегат в сторону и уверяла друга в том, чему сама толком не доверяла:

– Чарли, сколько еще тебе повторять? Я в порядке, не приписывай мне симптомы.

– Катерина, ты знаешь, что их отрицание – первый признак болезни? Мой тебе совет: переживи все сейчас – потом станет хуже, – не унимался Кьют, и девушка резко вставала, угрожая уходом.

Парень закатывал глаза к небу, тяжко вздыхал и занимал неугомонный рот чашкой чая – того, который выбрала в этот день Катерина. Кьют старался во всем потакать Рудковски: мол, ей и так тяжело, пусть потешится.