Внезапно Мелания развернулась, и взгляд ее напомнил оный у куклы из фильма ужасов. Катерину бросило в дрожь.

– Ты меня бросила, – отчеканила Мелани каждое слово, добавляя в тон ноты зловещности. – И мама меня бросила. Вы все меня бросили.

Рудковски не знала, что и сказать. К ее ужасу оказалось: Мелания не просто выросла, но смекает больше, чем положено в ее возрасте. Уберечь девочку от трагедии вряд ли получится.

– Но, малыш, никто тебя не бросал.

Катерина присела. От глаз ее, как от глади воды, отражался мерцающий блик. Мелания, на редкость чуткий ребенок, явственно различила чувства сестры и сама вслед за ней поджала губу. Через пару мгновений гидрант накопленных слез было не остановить.

Рудковски, не вставая с корточек, поманила малышку к себе, и та, заключенная в объятья ангела, впервые за долгое время нашла укрытие. Сестры просидели, не меняя поз, до тех пор, пока каждая не успокоилась. Затем старшая ухватила малышку за плечи и прошептала, что любит и будет любить ее несмотря ни на что. Заявление, верно, чуть успокоило Мелани – она вытерла слезы и, покормленная верой, покивала в ответ.

Наконец Катерина взяла сестру за руку, и они неспешно пошли домой. С каждым шагом Рудковски все четче осознавала будущее: теперь на нее накинули мантию нового обязательства. С этих пор девушке должно играть роли матери и наставника, друга и сторожа, берегущего счастье сестры.

В доме естественным образом правила мертвая тишина. Даже если не знать о природе семейного горя, можно было легко о нем догадаться. Притом тело хозяйки лежало не дома, и Катерина никак не могла решить: рада она, что не наблюдает зрелища, или страдает о том, что не видит мать?

Уговорами девушка убедила сестренку поесть, для чего, подавая пример, ей пришлось запихнуть пару вилок и в свое отвергающее пищу горло. Глядя за тем, как Мелания с пустым взглядом ковыряет тарелку, Катерина прочувствовала разом всю силу, с которой она переживает за эту малышку. Сестре не довелось провести с матерью и восьми лет. Она не узнала всей доброты материнской души, а через время и вовсе о ней забудет.

Сочувствие захлестнуло Рудковски по голову. Посторонний бы удивился таким чувствам девушки, ведь для людей она оставалась лишь ледяной глыбой. Однако переживание за других отнюдь не было Катерине чуждо. В капиллярах Рудковски всегда протекал ручей сострадания, но, боясь злоумышленного на него покушения, девушка огородила поток железным забором. Отныне никто не мог посягнуть на курорт без разрешения владелицы.

Агата и Рафаэль находились вне дома. Катерина их не осуждала – невыносимо оставаться в месте, где недавно погасла душа. Девушка и сама не знала, как ей быть: предаться воспоминаниям, бродя из комнаты в комнату, и тем самым резать себя без наркоза; схватить под руки сестренку и бежать подальше от дома и боли, с которой она еще в духе считаться?

Все это время Рудковски по-прежнему оставалась холодной и сильной, одновременно понимая: плотину страданий прорвет при виде ушедшей матери. Вернее, того, что осталось от женщины, некогда ее растившей.

Катерине так хотелось надеяться: мать не под тяжелой крышкой, а рядом в воздухе, – что девушка то и дело оглядывалась по сторонам. Рудковски не верила в эзотерику, но при этом жадно хвала любые сигналы о присутствии в доме потустороннего.

Гуляя чуть позже с Меланией, Катерина окончательно убедилась: девочка выросла. И причина крылась не в том, что, пойдя в первый класс, сестра перестала коверкать звуки. Повлиял ли период в полтора года или событие, произошедшее полтора дня назад, но на беспечном лице малышки не осталось намека на ветреность. Выражение ее исказило серьезностью – девочка не поднимала глаз и тушила всякую искру эмоций.

Замечая резкие перемены сестренки, Рудковски покрывалась дрожью. К горлу подступал комок от утраченного вместе времени, но Катерина держалась.

Сестры вернулись домой поздно вечером. В доме не спали, но знакомство Агаты и внучки решили отсрочить. Не каждый взрослый мог справиться со случившимся потрясением – подвергать же испытанию малышку виделось бесчеловечным.

На счастье, если суждение о нем не являлось абсурдным, Мелании было совсем безразлично, кто эти взрослые люди и почему они здесь. Малышка лениво забралась в кровать, а сестра с материнской нежностью укрыла ее одеялом.

Рудковски ждала, пока Мелани не уснет, полагая: той в темноте будет страшно. Через полчаса или час – чувство времени стерлось – девочке стало жалко сестренку, и она притворилась, что дремлет. Тогда Катерина на цыпочках прошла в спальню и пролежала всю ночь не смыкая глаз.

Девушке не стало легче ни после прогулки, ни от разговоров со старшими, однако компания уберегала Рудковски от боли. Теперь же, оставшись одна, Катерина впала в отчаяние. От эмоций бежать было некуда – поверх падало одиночество. Весь день девушка проявляла заботу о Мелани, да только кто позаботится о ней самой?

Рудковски не верила в Господа, но молилась: о том, чтобы самостоятельно оставаться сильной, но и о том, чтобы ее обняли, пригрели, жалели, терпели потоки слез. При этом всем Катерина знала: взрослым сейчас ни на йоту не проще – вряд ли стоит их обвинять в безучастности. В конце концов, удавалось же ей всю жизнь полагаться на саму себя, пребывать в одиночестве, справляться своими силами. Зачем что-то менять в двадцать два?

В двенадцать часов воскресенья приехали в церковь. Людей собралось не менее сотни – при жизни Элеонора снискала себе обожание. Все пришедшие плакали, семьи Рудковски и Бристоль выглядели удрученно. Они не спали почти двое суток, и под глазами каждого красовался бушующий океан печали.

Катерина не замечала, с какой силой она сжимала запястье Мелании, до тех пор, пока девочка не начала извиваться от боли. Рудковски извинилась, разжала кулак и с грустью признала: чуть что – ей не на кого опереться.

Священник отпел покойную, и люди по очереди подходили с ней попрощаться. Катерине страшно хотелось поцеловать мать и обняться с ней, но в той же степени ей было жутко смотреть на лежащее в древе тело.

Они подошли втроем: Рудковски, отец и сестренка. Семья черпала силы друг в друге, но троица вряд ли являла собой ту крепость, которая уберегла бы семью от нашествия боли.

Глядя на то, что осталось от Элеоноры, Джозеф мысленно благодарил себя – слава Богу, он не допустил девочек к матери раньше. Женщина выглядела просто чудовищно, и дело не в том, что сияющая душа покинула тело, оставив его без света. Миссис Рудковски смотрелась не лучше в дни после инсульта, да и вообще находилась в беспамятстве – много ли в том красоты?

По этой причине – желанию сохранить в головах дочери образ красавицы-матери – Джозеф не подпускал к жене ни Катерину, – отец велел девушке не приезжать, – ни Меланию – он сообщил ей, что мама сейчас отдыхает. Так мужчина хотел уберечь дочек от потрясения и оставить в их памяти святость и красоту.

Правда, гораздо позднее, уже будучи старым, Джозеф время от времени задавался вопросом: нуждались ли сестры в вылизанной картинке? Разве не лучше всегда блюсти правду, какой бы жестокой она ни была? Впрочем, ответ отыскать мужчина не смог и утешился мыслью: он сделал как следовало.

Поцеловав скукоженный лоб покойницы, семейство занялось кто чем: Джозеф хлюпал, скрывая от девочек слезы; Мелания кривила личико, не желая верить в реальность; а лицо Катерины осталось пустым, если не считать безразличия, на нем прописавшегося.

Кто годами повсюду таскает с собой, словно дамскую сумочку, жгучую боль, тот доподлинно знает: каменный лик укрывает страдания. Но люди Энгебурга на все имели свое мнение, вернее, им хотелось так думать. И сейчас они заявились не столько затем, чтобы почтить память умершей, сколько найти новый повод для сплетен и похвастаться изобретенными домыслами.

Почти с порога энгебуржцы, как гиены, рыскали в поисках падали, повинуясь закону: «Кто ищет – тот найдет». Едва завидев безучастность Рудковски, толпа принялась возмущенно шептаться. Одни заявляли, что плачет даже суровый Джозеф, обычно скупой на сочувствие. Другие одобряли поведение Мелани: малышке должно кривиться и плакать, тем самым оправдывая ожидания публики. Но каков шквал обвинений обрушился в сторону Катерины! Стань он ветром – тотчас вырвал бы все деревья с корнями.