Как много слов, оказывается, были заперты внутри этой добропорядочности и так и не вырвались наружу. Зато, слово самой одаренной его ученицы — вырвалось, только благодаря ему…

— Поздравляю вас, это была великолепная работа!

Привычный оптимизм Асланова, казалось, ничуть не уменьшился после ознакомления с текстом расшифрованной рукописи. Похоже, он воспринял его, просто как фантастический роман или что — то в этом роде. Та же «скошенная» улыбка, те же доброжелательность и предупредительность… Обаяшка!

— Обе экспертизы — продолжал он — и лингвистическая, и радиоуглеродный анализ — подтвердили и корректность расшифровки, и ее «возраст». Более того, чернила, которыми написаны обе рукописи — ваша и стэнфордская — имеют одинаковый химический состав. И хотя, как тут написано, — он вытащил из папки, лежавшей перед ним, несколько сброшюрованных листочков, нашел нужное место и прочитал: «железогалловые чернила, которыми написан текст, являлись общеупотребительными в большинстве европейских стран, начиная от раннего Средневековья до конца XIX века», это, по крайней мере, не противоречит тому, что обе рукописи написаны одним человеком. В общем, экспертиза подтвердила ваши выводы — еще раз поздравляю вас!

— Спасибо! — Чехович, словно мимоходом, кивнул — он ждал ответа на главный для себя вопрос.

— Что касается вашей просьбы, — Асланов подался вперед за столом, опершись на локти, и посмотрел на собеседника исподлобья, — у меня есть контрпредложение. Я готов, если сделка со Стэнфордом состоится, передать вам купленную у них копию рукописи… — Он сделал выразительную паузу — и закончил: — но вы должны будете купить ее.

Эдвард поник.

— Не волнуйтесь, — словно продолжая мысль, сказал миллиардер, — не сдишком дорого. Цена копии рукописи будет равна остатку вашего гонорара… Ну как?

— Я согласен! — быстро ответил Чехович.

— Вот и отлично! Тогда в течение двух-трех дней вам переведут оставшуюся сумму, а когда я получу товар, Анна Львовна свяжется с вами.

«Как, должно быть, облегчает жизнь, — подумал Чехович, — отношение ко всему в ней, просто как к товару».

Прошлое оставляет мины в нашей жизни, а потом дергает за веревочку.

Круглый шрам на левом плече Клосса, виднеющийся из — под короткого рукава рубашки, был совершенно недвусмысленного происхождения и выглядел нелепо, учитывая род его занятий. Зигерт указал на него взглядом:

— Память о Майнкопфе?

Художник ничего не ответил, продолжая смотреть в одну точку. Зигерт подумал, что вряд ли он что — то там видит. Заметил только:

— Стрелял он точно так же, как делал и все остальное!

Он перевел взгляд ниже, и заметил побелевшие пальцы Клосса, вцепившиеся в подлокотники кресла. Усмехнулся:

— Да успокойтесь вы. Я — не хирург — стоматолог и не призрак из прошлого, пришедший завершить то, что не доделал Майнкопф.

— Что вы здесь делаете? — сдавленно произнес Клосс.

— Странный вопрос посетителю выставки рисунков, на которую даже вход бесплатный.

— Не врите…

— Не вру. Я действительно пришел на вашу выставку, как приходил и на ту, в 32-м году. Меня всегда интересовало все, что связано с культурой и искусством, я ведь философ!

— Философ?..

— Да, я закончил философский факультет Кенигсбергского университета.

— Вы — фашист! — вырвалось у него.

— Теперь уже нет, — улыбнулся бывший капитан Абвера. — Я прошел денацификацию.

— Не надолго же хватило вашей денацификации! — Клосс начал постепенно приходить в себя. — Я постоянно сталкиваюсь с чиновниками, служившими… у вас. И их становится все больше.

— Это правда, но это объяснимо и естественно. Ведь должностей в государственном аппарате намного больше, чем в Германии было антифашистов. И на этих должностях должны работать люди с управленческим опытом.

— И по какому же ведомству вы трудитесь теперь, — ехидно спросил Клосс.

— Ни по какому. Это для рядовых бывших членов партии могут делаться исключения. Для таких, как я, служивших в Абвере или Гестапо, все серьезно. Мне запрещено работать не только в органах власти, но и вообще в государственном секторе. Поэтому я тружусь в небольшой, частной газете, где пишу о художественной жизни Берлина. Хотя, лично я не был причастен к смерти ни одного человека, а одного даже спас от смерти… Нет, — добавил он после паузы, — не одного, а четырех… А вы почему вернулись в Германию?

— Я вернулся домой, когда тут не стало вас… Меня пригласили, и я вернулся… А ваш бывший начальник? Тоже прошел денацификацию и о чем — нибудь пишет теперь в небольшой, частной газете?

— Нет. Не успел. Его арестовали сразу же, как только мы вернулись, уже на аэродроме. Больше я о нем ничего не слышал.

— Арестовали? За что?

— За провал операции, на которую в Германии — в той Германии — рассчитывали не меньше, чем на проект с «оружием возмездия».

— На что же вы рассчитывали? Что та рукопись принесет вам победу? Но даже если бы вы ее получили и расшифровали, что это могло изменить?

— Они считали — все. Ведь в рукописи предсказывалось будущее, а кто может знать будущее? Только «высшие силы» или человек, причастный к ним. Расшифровка рукописи означала бы, что эти силы благоволят им, а значит, будущее будет для них благоприятным… Вообще, они придавали очень большое значение подобным вещам.

— А вы?

— Я слишком рационален, чтобы верить в сверхъестественное. Меня даже в университете упрекали в чрезмерном рационализме — считалось, что рационализм не совместим с немецкой классической философией.

— Да, пожалуй…

Голос Клосса прозвучал словно откуда — то издалека. Первый испуг прошел, исчезли сарказм и ирония в интонации, но голос становился все менее уверенным. Казалось, именно сейчас, во время этого разговора, что-то в нем менялось.

— Вы все время говорите «они» о своих бывших… однопартийцах, — произнес он после долгого молчания, которое не нарушал и Зигерт. — Как же вы оказались там… с ними?

— Долгая история, — сказал Хейнц задумчиво. — Но если коротко, философия — опасная штука для молодого человека. Особенно, если он относится к ней слишком серьезно.

— И все — таки, зачем вы пришли? — после паузы снова спросил Клосс.

— Чтобы взять у вас интервью, — сказал Зигерт. — А вместо этого даю интервью вам.

— Взять интервью у человека, которого хотели убить?

— Это неправда, я сделал все, чтобы вы и ваша семья остались живы, — Зигерт позволил себе лишь намек на улыбку, — и как видите, у меня это получилось.

— Не знаю, что вы там сделали, но если бы не полиция…

— Кстати, про полицию, — Хейнц перебил художника, — вы не знаете, откуда она взялась?

— Н — нет… — растерялся Клосс. Затем, видимо, что-то вспомнив, произнес, словно размышляя вслух, забыв про собеседника: «Голос с немецким акцентом»…

— У вас в доме не было тревожной кнопки? — уточнил Зигерт.

— Н — нет…

— И соседей, которые могли бы заметить свет в доме среди ночи и позвонить в полицию, тоже, кажется не было. Я ведь, как вы помните, стоял у окна и видел, что постройки справа и слева точно не были жилыми домами — магазины или что-то в этом роде, в которых ночью никого не было.

— Да, верно…

Несколько секунд они продолжали молча смотреть друг на друга, художник — растерянно, бывший абверовец — с любопытством.

— Это я вызвал полицию, и мне все равно, поверите вы мне или нет, — сказал Зигерт, продолжая смотреть в глаза собеседнику.

— Но… когда? Вы ведь никуда не выходили из комнаты…

— Еще днем, как только понял, что мой план по спасению вас провалился.

Клосс открыл было рот, но Хейнц не стал дожидаться нового вопроса и продолжил:

— Мы долго следили за вашим домом, установили аппаратуру… Впрочем, это вы уже наверняка знаете. Когда выяснили, что рукопись находится в доме, Майнкопф сообщил нам свой план. По нему он предлагал вам самим отдать рукопись, обещая сохранить жизнь, но на самом деле, вас в любом случае должны были расстрелять. Вместе с семьей. Чтобы не оставлять свидетелей. Если бы вы не отдали рукопись, Бауэр должен был потом сам найти ее в доме — он был специалистом по таким делам. Я попробовал предложить Майнкопфу другой план — чтобы мы зашли в дом, когда никого из вас там не будет, и дальше снова предоставить дело Бауэру. Но полковник просто выгнал меня — никакой план, оставляющий вас в живых, его не устраивал, он жаждал мести за ту вашу выставку, за тот суд в тридцать втором… Дело было не в свидетелях, во всяком случае — не только в этом. Вот тогда… Я незаметно отлучился из дома — до телефонной будки, которую заметил поблизости еще раньше.