— Нам с вами предстоит объявить о том, что стэнфордская рукопись — фейк, и предъявить миру подлинник, — сказал миллиардер, выслушав доводы Чеховича и надевая перчатки, предусмотрительно принесенные ученым, чтобы взять в руки кодекс.

— Как вы считаете, — продолжал он, осторожно перелистывая страницы рукописи, — это станет сенсацией в науке?

— Местного масштаба — сказал Эдвард. — Среди медиевистов — да… — Он никак не мог заставить себя заговорить о главном.

— Но чтобы делать такие громкие заявления, — Асланов продолжал внимательно, со всех сторон, рассматривать книжицу, — мне надо самому на сто процентов быть уверенным в этом. Поэтому я заберу все эти материалы на две надели, с вашего позволения — заявил он, подняв, наконец, глаза на Эдварда, и заставил его вспомнить свою «косую» улыбку. — Не волнуйтесь, — добавил Асланов, — наш договор остается в силе, всю оставшуюся сумму вы получите, независимо от результатов экспертизы.

Чехович кивнул и подумал: «Это он еще содержания рукописи не знает»!

Наконец, он решился.

— У меня есть предложение… Вернее, личная просьба… А точнее — две просьбы.

— Да-да, конечно, — Асланов оторвался от антиквариата и с преувеличенным вниманием уставился на собеседника.

— Первая — я бы хотел, чтобы вы сохранили инкогнито мое имя.

Асланов поиграл бровями, изображая удивление.

— А что так?

— Просто, — уклончиво ответил Чехович. — Слава мне не нужна, достаточно денег.

— Н-ну, хорошо. Принято. А вторая просьба?

— Поскольку мы обнаружили, — робко начал Эдвард, — что то, что хранится в Стэнфорде, является… м-м-м… подделкой… И нашли подлинник рукописи… И рас… знаем теперь ее содержание…

Миллиардер смотрел на него все более внимательно, видно, начал подозревать какой — то подвох. Наконец, Чехович решился и выпалил, словно прыгнул в прорубь:

— Я был бы вам очень благодарен, если бы вы отдали мне эту подделку.

Асланов откинулся на спинку кресла, он сосредоточенно смотрел куда-то, поверх головы собеседника. Ученый ждал.

— Зачем она вам? — спросил, наконец, хозяин кабинета и положения.

— Просто на память. Мне еще никогда не приходилось выполнять такой заказ… Это — самое значительное из всего, что мне удалось сделать до сих пор.

Снова помолчали. Эдвард представил, сколько сложных уравнений решается сейчас в голове миллиардера.

— Давайте сделаем так, — медленно произнес Асланов. Снова помолчал, и закончил: — дождемся сначала результатов экспертизы. Потом обсудим ваше предложение.

Чехович, в общем-то, ожидал такого ответа и был готов к нему, но теперь у него появлялось «окно», которое нужно было чем-то заполнить.

Размышляя об этом по дороге домой, он снова вспомнил ночной разговор с Киршнером, конфликт ученого с Гусом — и вдруг понял, что все это было где-то в середине января. 1409-й год… Январь… Кутногорский указ Вацлава IV! Для немецкого сообщества Пражского университета он был — словно пощечина. Для Киршнера наверняка тоже…

«Слово сильнее!» — вспомнил он слова магистра.

И кстати, — Чехович даже остановился от неожиданной мысли, которая почему-то не пришла ему в голову раньше, — 1409-й!.. Год его смерти!

Он вдруг понял, что должен непременно увидеться с Киршнером и узнать о его дальнейшей судьбе.

Похоже, Барбаросса тоже понял это — выслушав объяснения хозяина о причине очередной отлучки, не стал, как обычно, скандалить, лишь протянул тоненькое «мя-а-у» и улегся, положив голову на лапы. Одобрил.

— Я не надолго, — успокоил его Чехович.

Пока не появился общественный транспорт, роль «счастливых билетиков» выполняли символы и талисманы. Но и счастливый билет не всегда приносит счастье.

Лев и арфа, изображенные над воротами, хранили хозяина дома до поры, до времени…

За звоном колокольчика не последовало ничего. Поначалу он не удивился, ведь и в оба предыдущих его прихода сюда было то же самое. Но секунды шли, а знакомого кряхтенья и скрипа ступенек за дверью не слышалось. Чехович дернул шнурок еще раз. Ничего. Что ж теперь, отправляться обратно?.. Он продолжал стоять на крыльце, соображая, нельзя ли получить хоть какую-то информацию у соседей, в растерянности потянул за ручку двери — и она бесшумно открылась, словно приглашая его зайти в стоявшую за ней, негостиприимную черноту.

Эдвард шагнул внутрь и прикрыл за собой дверь. Абсолютная тишина в сочетании с такой же темнотой вызывала нехорошие ассоциации. Он постоял несколько минут, в течение которых так и не услышал ни единого звука, и привыкшие к темноте глаза различили, даже не свет, а слабый след от него — в том направлении, где, как он помнил, должен был находиться кабинет хозяина дома. Наконец, он стал различать очертания двери, которая вела в гостиную, вошел в нее и по знакомому уже маршруту направился к кабинету Киршнера.

Подойдя к нему, Чехович увидел открытую дверь и убедился, что источник света — тот, намек на который он заметил в прихожей, — находится именно за ней. Это был единственный фонарь, висевший слева на стене — правый Киршнер отдал ему в его предыдущий визит.

В кресле, похожем на трон, сидел магистр, некрасиво свесив голову набок и высунув язык. В комнате едва чувствовался какой-то неприятный, химический запах, — или его остатки, — напоминавший запах горького миндаля. На столе — сдвинутые к краю книги и еще какие-то предметы, назначения которых Чехович определить не мог, да и не старался. Прямо перед Киршнером стояла маленькая бутылочка, пустая — раньше такие называли «пузырек»…

Нужно было уходить, но Эдвард продолжал стоять, как приклеенный к полу, и не мог отвести глаза от «некрасивого» Киршнера. И только звуки голосов с улицы вывели его из этого состояния.

Он бросился обратно, в гостиную, по пути больно ударившись плечом о косяк двери, и подбежал к окну. Несколько человек, подходивших к дому, освещали себе дорогу фонарями, поэтому и сами были хорошо освещены. Впереди, постоянно оборачиваясь на своих спутников, что-то объясняя им, шел швейцар Штефан. В его речи, судя по всему, не было ни единой паузы, он был так возбужден, что, кажется, даже забыл про свою одышку. Рядом с ним почти бежал маленький, лет 10-ти, мальчик. За ними, путаясь в полах рясы, шел священник, еще один человек — не то с чемоданчиком, не то с каким-то саквояжем (врач — догадался Чехович), и еще кто-то — без отличительных признаков.

Эдвард понял, что если он сейчас выйдет из дома, то будет замечен и наверняка настигнут. Поэтому он выбежал в прихожую и спрятался под винтовой лестницей, предварительно снова ударившись об нее тем же плечом, потому что в темноте не смог сразу «вписаться» в ее изгибы.

Через несколько секунд дом наполнился светом и голосами, так не гармонировавшими с его скорбной атмосферой…

Чехович подождал, пока вся компания прошла через зал — гостиную в кабинет хозяина и тихо вышел на улицу. Посмотрел на звезды, мысленно прощаясь с Киршнером, и сказал:

— Домой!

Барбароссе про самоубийство Киршнера он не сказал — тому и так предстояло в ближайшее время пережить сильные эмоции — и не самые положительные.

Сам он все эти две недели думал. Из головы, как прилипчивый шлягер, не выходила фраза ученого: «Слово все равно, вырвется наружу. Слово сильнее»!.. Но у самого Киршнера оно так и не вырвалось. Ни в одном из источников, которые Эдварду удалось найти о нем, ни словом не упоминалось о каких бы то ни было конфликтах — ни с церковными властями, ни со светскими.

Типичная биография ученого. Отец — шеффен городского суда в Ахене, начальное образование получил дома, затем — приходская школа, богословский факультет университета, защита, преподавание… Солидный список работ по теологии и философии, многие из которых, по свидетельству уже современных его коллег, представляют интерес и сегодня.

Прихожанин… Почетный член… Образец добропорядочности и законопослушания…

«Разве что, к лику святых не причислен. Если бы я не знал его лично… — думал Чехович. — Вот и верь после этого Википедии»! Впрочем, это и давало надежду — значит, наверняка и у некоторых из тех, кто причислен, тоже не все так однозначно.