— Прекрасно! — саркастично воскликнул он. А если не найдем? Времени на поиски у нас будет не много.

— Но нам все равно придется ее искать, — возразил Зигерт.

— Не придется, категорично отрезал полковник. Под угрозой смерти — своей и всей семьи — он отдаст нам рукопись сам. Любой бы отдал. Он мерзавец и подлец, этот ваш Клосс, но он не идиот! Теперь идите, Зигерт. И выполняйте приказ!

«Ваше университетское образование!» — передразнил Майнкопф слова шефа, когда дверь за Зигертом закрылась… У него была сейчас уникальная возможность совместить полезное с приятным — добыть для Германии эту чертову рукопись и отомстить Клоссу за оскорбление. Одним выстрелом поразить обе цели. И никто не помешает ему, Отто Майнкопфу, сделать этот выстрел.

Определить заранее точку «приземления» было невозможно.

Третье путешествие в средневековую Прагу — и он оказался на новом месте. Хорошо еще, не где-нибудь на окраине, а в центре или неподалеку от него. На этот раз — на набережной Влтавы, в районе трех островов. Определить точное время было невозможно, но судя по всем признакам, полдень был далеко позади и скоро должно было начать смеркаться. Необходимо было поэтому поспешить найти дом рядом с университетом с изображением льва и арфы над воротами.

Искать смысл в средневековой уличной символике еще труднее, чем расшифровывать старинные манускрипты. Казалось бы, чего проще — поставь номерок на доме. Но номер — просто цифра, она для всех одинакова, а дом должен отражать индивидуальность, личность хозяина. И сочетания всех этих «львов, орлов и куропаток» с музыкальными инструментами и прочей домашней утварью, только на первый взгляд не несли в себе никакого смысла. На самом деле, они могли многое рассказать о владельце дома…

Адрес Киршнера, данный ему Камиллой — «рядом с университетом, в доме со львом и арфой над воротами», был единственной ниточкой, связывавшей Чеховича с подлинником манускрипта. Сейчас необходимо было прежде всего, найти Киршнера — Эдварднадеялся, что сможет убедить его отдать рукопись. Почему-то казалось, что как раз лев и арфа на его доме дают хорошие шансы на это.

Путь лежал на север, мимо только что построенного Карлова моста. Подходя к нему, Чехович увидел большую, возбужденную толпу на площади перед храмом, начал было обходить ее, но тут же, догадавшись о том, что здесь происходило, застыл на месте, как если бы увидел перед собой живого Христа. Это была Вифлеемская часовня, и то, что происходило в ней, было для собравшихся здесь людей и в самом деле, как явление Христа народу.

Пользуясь своим миниатюрным телосложением, Эдвард просочился сквозь толпу внутрь.

У противоположной стены, на кафедре стоял человек, такой же худой, как и он сам, с бородкой, как у Феликса Дзержинского и говорил, видимо, что-то очень важное для этих людей, потому что каждую его фразу они встречали энергичным, одобрительным гулом. Но оратор, кажется, не видел их, не слышал их реплик — его полубезумные глаза, глядящие поверх голов этих пролетариев, казалось, освещали капеллу, словно прожекторы. Лицо быстро багровело от возбуждения.

«Придется задержаться, — подумал Чехович, — когда еще доведется увидеть и услышать Яна Гуса во плоти»? Остался и стал слушать.

Не часто ему приходилось сталкиваться с языковым барьером, однако это был именно такой случай. Контингент в капелле собрался довольно однородный, судя по внешнему виду, подавляющее большинство составлял местный пролетариат, «не разумевший» по-латыни, и Гус говорил на чешском, которого «не разумел» уже Чехович. Помогали родной и близкий по звучанию, польский и природная восприимчивость Эдварда к языкам. Внимательно вслушиваясь в речь Гуса, он понимал ее смысл.

— Чехи в королевстве должны быть первыми в должностях… Пользоваться особыми привилегиями в управлении… Студенты-чехи… преимущества перед студентами — немцами… Карлов университет… Руководство… Немецкие преподаватели… Король чешский… Чешский народ… Во главе, а не в хвосте… Выше немцев, а не ниже… Управляться чешскими законами, а не немецкими…

Все сказанное Гусом, находило живой отклик у слушателей, не стеснявшихся выражать свое одобрение «и словом, и делом».

Проповедь, которая по правде говоря, больше была похожа на митинг, закончилась, народ стал вываливаться из ворот капеллы. Чехович, вынесенный толпой наружу, остановился, чтобы перевести дух и глотнуть свежего воздуха после духоты помещения.

«Да уж… Жан-Мари Ле Пен — отдыхает», — подумал он. Национальный герой Чехии, оказывается, еше в самом начале 15-го века в совершенстве владел всеми современными политтехнологиями. Эх, поспешил родиться!

Позади него, кажется, снова что-то происходило. Чехович обернулся и увидел выходившего из капеллы Гуса в окружении десятка мужчин и женщин — вся компания что-то оживленно обсуждала. Похоже, проповедь продолжалась, теперь — «в узком кругу». Эдвард незаметно присоединился.

Он шел рядом с Гусом и подавлял в себе желание протянуть руку и дотронуться до него. Ощупать пальцами его лицо, бородку, одежду — как это делают обычно слепые. Только сейчас Чехович начал понимать значение того дара, который он приобрел, благодаря дырке в голове. В Петербурге и Гарварде была теория — думал он, — теперь начинается практика. Чего стоят все эти диссертации и монографии о Гусе и гуситском движении, если я только что слушал его самого. В подлиннике! Если я могу сейчас даже поговорить с ним. Взять у него интервью, черт бы меня побрал!

Тут же вспомнилось, как читая труд одного известного французского историка о Гусе и гуситских войнах, написанный уже лет сто пятьдесят назад, ему не давало покоя чувство, что не так здесь все просто, как пишет автор, да и сам автор знает, что не так, но что-то не договаривает. Эдвард никак не мог понять тогда, что именно не так? Сейчас, после того, как услышал самого Гуса, глядя на профиль этого человека, действительно похожего на профиль «железного Феликса», Эдвард, наконец, понял это…

Очень странное состояние — ощущать себя пророком, знать, что через семь лет человек, идущий сейчас рядом, будет сожжен на костре — сожжен, можно сказать, по собственному желанию. Кардиналы, епископы — разве что, не сам Папа Римский уговаривали его подписать отречение, идя следом чуть не до самого места казни. Впрочем, пап тогда (то есть, сейчас!) было аж целых три, и они были заняты борьбой друг с другом — возможно, только поэтому их и не было в числе «просителей» (Чехович представил себе эту картинку — Ян Гус гордо шагает к помосту аутодафе, а за ним, сбившись в кучу — отцы церкви, жалобно гундосящие хором: «Подпиши, Ян! Ну, подпиши, что тебе стоит»!). «Отцы» тоже не были лишены политического чутья — понимали, к чему может привести казнь «лидера простого народа»…

Имя Киршнера, произнесенное кем-то из собеседников Гуса, прервало полет его воображения — и тут Чехович обнаружил, что толпа, окружавшая проповедника, рассосалась и рядом с ним осталась только одна маленькая — меньше Гуса и даже меньше самого Чеховича — женщина. И фамилию, так хорошо уже знакомую Эдварду, произнесла именно она.

Он тут же «отстал» от Гуса и его собеседницы, понимая, что «третий лишний» может прервать их разговор, но пошел следом, моля бога, чтобы они где-нибудь остановились и он смог подслушать хоть что-нибудь. Гус и его спутница вышли к берегу Влтавы — и тут действительно остановились. Место было безлюдное и увы, совершенно пустынное — спрятаться было негде. Несколько деревьев стояли метрах в двадцати от них, отделяя берег от дороги — Эдвард постарался скрыться за ними, без всякой надежды что-нибудь услышать. Но — услышал.

Женщина говорила возбужденно и очень громко — на пустынном берегу, даже на таком расстоянии ее было хорошо слышно. Эдвард снова собрал в кулак все свои лингвистические способности.

— Дьявольская книга! — донеслось до него.

Гус что-то спросил — он, в отличие от собеседницы, говорил тихо. Та закричала еще пуще…