Ах, матушка, что так в поле пыльно? Государыня, что так пыльно? Кони разыгралися… А чьи-то кони, чьи-то кони? Кони Александра Сергеевича…

Пою я эту песню, а самой-то грустнехонько, чувствую и голосом то же передаю… Как вдруг слышу, громко зарыдал Пушкин. Подняла я глаза, а он рукой за голову схватился, как ребенок плачет… Кинулся к нему Павел Войнович: «Что с тобой, что с тобой, Пушкин?» - «Ах, говорит, эта ее песня всю мне внутрь перевернула, она мне не радость, а большую потерю предвещает!…» И недолго он после того оставался тут, уехал, ни с кем не простился».

На следующий день Пушкин созвал к себе на арбатскую квартиру человек десять - двенадцать друзей. Сюда пришли молодые веселые люди, записные столичные франты, остряки, умники: Вяземский, Нащокин, Баратынский, Денис Давыдов, Языков, Иван Васильевич Киреевский, композитор Верстовский, брат Левушка. На этом бесшабашном «мальчишнике» было весело и бестолково. Разговаривали, спорили, читали стихи, шумели, произносили тосты. Но сам Пушкин казался озабоченным, молчаливым и «говорил стихи, прощаясь с молодостью». «На другой день, - записывает первый биограф Пушкина П. И. Бартенев, - он был… очень весел, смеялся, был счастлив, любезен с друзьями…»

18 февраля в церкви Большого Вознесения, совсем неподалеку от Арбата, у Никитских ворот, состоялось венчание. По рассказам вездесущего А. Я. Булгакова, в церковь посторонних «никого не велено было пускать, и полиция была для того у дверей».

Свадьба прошла торжественно, но одно, казалось бы, ничтожное происшествие смутило суеверную и встревоженную душу поэта. Современники свидетельствуют: «Во время обряда Пушкин, задев нечаянно за аналой, уронил крест; говорят, при обмене колец одно из них упало на пол… Поэт изменился в лице и тут же шепнул одному из присутствующих: «…tous les mauvais augures» {все плохие предзнаменования. - фр. - Авт.).

После венчания в арбатском доме был устроен торжественный ужин. А через десять дней, 27 февраля, Пушкины дали для самого близкого круга свой первый бал, на котором было очень весело, свободно, уютно, по-московски. И снова свидетельствует Булгаков: «Пушкин славный задал вчера бал. И он, и она прекрасно угощали гостей своих. Она прелестна, и они как два голубка. Дай бог, чтобы всегда так продолжалось. Много все танцовали… Ужин был славный; всем казалось странно, что у Пушкина, который жил все по трактирам, такое вдруг завелось хозяйство».

Гости начали разъезжаться около трех часов ночи, спускались вниз по лестнице, выходили на спящий заснеженный Арбат, садились в кареты. «Была вьюга и холод…»

…Стремительно, нервно и неровно неслись эти московские дни. И вдруг на момент остановился томительный бег. «Я женат - и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось - лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился». Письмо Плетневу - пожалуй, самое счастливое письмо в своей жизни - Пушкин послал через неделю после свадьбы из арбатской квартиры.

Надо всем теперь царило радостное и непривычное чувство. В эти зимние и весенние дни 1831 года к Пушкину пришло то, что он считал уже невозможным для себя - и на что все-таки продолжал надеяться. То, о чем он мечтал последние годы, к чему так стремился перед женитьбой, о чем писал позднее: «Юность не имеет нужды в at home (своем доме. - англ. - Авт.), зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу - тогда удались он домой».

С детства лишенный семейного уюта, он всю жизнь тосковал о тихой и прочной домашней пристани, о надежном душевном оплоте. Теперь эта мечта, это, по выражению Анны Ахматовой, «томление по счастью» воплотилось. И хотя мы знаем всю грядущую трагедию и ее страшный финал, и хотя «отдаленные седой зимы угрозы» отчетливо звучали и в эти московские дни - все же мы благодарны судьбе за то, что на тревожном, скитальческом пути Пушкина была эта остановка, эти месяцы «светлого существования». За то, что надо всеми письмами этого времени как эпиграф можно поставить его радостные, озорные слова из письма Плетневу: «Ах, душа моя, какую женку я себе завел!»

С горечью приходится заметить, что это радостное время уже заключает в себе, как в нераскрывшейся почке, начала, ростки всех грядущих роковых переплетений, с железной неуклонностью торопивших развязку. Злая паутина сплетен и необходимость жить в «завистливом и душном» свете; пламенное стремление к семейной независимости и тайный полицейский надзор; недоброжелательство публики и петля безденежья - все это уже завязалось в нерасторжимый узел.

…Он любил ее давно, и в глубине души он - умнейший человек России - немного робел перед восемнадцатилетней девочкой. «Но я, любя, был глуп и нем». А теперь Наталья Николаевна перестала быть отдаленной прекрасной мечтой, невестой; теперь она - свой, домашний человек, жена. А как говаривал Пушкин, «жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат». «…Женка моя прелесть не по одной наружности», - пишет он Плетневу через несколько дней после свадьбы. Это он не уставал твердить всю жизнь. «Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, - а душу твою люблю я еще более твоего лица».

Перемена в Пушкине бросалась в глаза окружающим. О ней судили и рядили, обывательская посредственность снисходительно одобряла «остепенившегося» поэта, вступившего наконец в ряды солидных людей. «С тех пор, что он женился, - пишет Е. Е. Кашкина своей родственнице, П. А. Осиповой, - это совсем другой человек, - положительный, - рассудительный, обожающий свою жену. Она достойна этой метаморфозы, так как утверждают, что она столь же умна, как и красива, - осанка богини, с прелестным лицом; и когда я его встречаю рядом с его прекрасной супругой, он мне невольно напоминает портрет того маленького очень умного и смышленого животного, которое ты угадаешь и без того, чтобы я тебе назвала его».

Но Пушкин не сумел сделаться ни рассудительным, ни положительным. Просто в эти месяцы он, несмотря ни на что, почувствовал себя счастливым человеком.

Однако радость этих светлых молодых недель омрачалась тягостными взаимоотношениями с Натальей Ивановной Гончаровой, ее невозможными, нелепыми требованиями, угрожающими «семейственному покою». Жить рядом с ней становилось невыносимо, и Пушкин решил уехать из Москвы. Его вдруг осенила «мысль благословенная» - нанять дачу в Царском Селе и провести свое первое семейное лето в этом милом его сердцу уголке, среди юношеских воспоминаний. И вот одно за другим летят к Плетневу письма с просьбой «нанять фатерку» в Царском. Верный Плетнев исполняет эту миссию; 15 мая Пушкин покидает дом Хитрово, Арбат, Москву.

Так закончился этот короткий московский период жизни Пушкина, связанный с маленьким особняком на Арбате. И теперь, полтора столетия спустя, проходя по старой московской улице и глядя на этот дом, мы вспоминаем те месяцы, которые были прожиты здесь поэтом, - время, полное тревог и счастья.

Мысль о том, что в «доме Хитровой на Арбате» должен быть организован музей Пушкина, возникла давно. Выявление пушкинских страниц в судьбе этого дома - заслуга Пушкинской комиссии, созданной в 1927 году при секции «Старая Москва» Общества изучения Московской области. В подготовленном ею в 1930 году сборнике «Пушкин в Москве» впервые сообщались сведения об арбатской квартире поэта (статья Н. П. Розанова «Пушкинские» дома, сохранившиеся в Москве до нашего времени»).

Предложение об организации музея Пушкина на Арбате поступило в рабочую комиссию Пушкинского юбилейного комитета при ЦИК СССР в 1935 году. Оно было напечатано в «Известиях» от 3 марта этого года. В том же номере была опубликована статья крупнейшего пушкиниста М. А. Цявловского «Заметки москвича», рассказывающая об «арбатской» жизни Пушкина. «Дом Хитровой на Арбате» (ныне дом 53), - писал Цявловский, - до сих пор не только весь сохранился, но за истекшие сто с лишним лет мало изменил свой вид. Сохранилась и квартира Пушкина (во втором этаже)».