…Внимательно всматриваясь в эти месяцы, мы видим постоянное столкновение, переплетение самых противоположных чувств, страстей, событий: рядом с Пушкиным, самозабвенно спорящим с друзьями, радующимся выходу «Бориса Годунова», погруженным в литературную и политическую жизнь России и Европы, встает совсем другой Пушкин - человек, затерянный в повседневной светской толчее.

Положение обязывало. Приходилось «кружиться в свете», потому что в Москве, по выражению Пушкина, «живи не как хочешь - как тетки хотят». Он то обедает в Английском клубе, то гуляет по Тверскому бульвару, то танцует на балу у Екатерины Алексеевны Долгоруковой, известной московской барыни, то он в гостях у графа Потемкина на Пречистенке, то едет с визитом к Ивану Александровичу Нарышкину, посаженому отцу Натальи Николаевны, то снова на балу - у Анастасии Михайловны Щербининой, то на маскараде в Большом театре, то на блинах у Пашковых, то на масленичном катанье, то сам дает бал на арбатской квартире. Москва этой зимой веселилась напропалую. Еще не угасли последние вспышки холеры, а балы, маскарады, спектакли, концерты, катанья и гулянья закружились лихорадочным вихрем.

Наверное, во всех этих увеселениях была для Пушкина и радость. Наверное, он был счастлив, любуясь на полудетский восторг Натальи Николаевны. Наверное, было приятно внимать восхищенному шепоту «она прелестна», «красавица писаная», «совершенство красоты», «прелесть как хороша». И все-таки он предпочитал тишину своего кабинета или долгие разговоры с друзьями. Все-таки лучше было сидеть с Баратынским и читать ему только что законченные «Повести Белкина», слушая, как экспансивный Евгений Абрамович «ржет и бьется» от удовольствия. Или болтать с Нащокиным. И среди всех балов, обедов и визитов его не оставляли тревога и мысли об утраченной независимости. Он любил повторять шутку Баратынского о том, что «в женихах счастлив только дурак; а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. До селе он я - а тут он будет мы. Шутка!»

Необходимость постоянных столь непривычных, несвойственных ему меркантильных соображений, мелких денежных расчетов расхолаживала, замутняла жизнь. «Через несколько дней я женюсь: и представляю тебе хозяйственный отчет, - пишет он Плетневу около 16 февраля, - заложил я моих 200 душ, взял 38 000 - и вот им распределение: 1-1 000 теще, которая непременно хотела, чтоб дочь ее была с приданым - пиши пропало. 10 000 Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные. Остается 17 000 на обзаведение и житие годичное».

А это - из письма Нащокину: «…взял с собою последнюю сотню… коли можешь, достань с своей стороны тысячи две». И снова Плетневу: «Деньги, деньги: вот главное, пришли мне денег».

Расходы были огромные. Наталья Ивановна устраивала скандалы Пушкину и за отсутствие денег, и за его «безбожие». «Пушкин ей не уступал, - пишет биограф поэта П. В. Анненков, - и, когда она говорила ему, что он должен помнить, что вступает в ее семейство, отвечал: «Это дело вашей дочери, - я на ней хочу жениться, а не на вас». Подруга Натальи Николаевны Е. А. Долгорукова вспоминает: «Много денег пошло на разные пустяки и на собственные наряды Натальи Ивановны». «В самый день свадьбы она послала сказать ему, что надо еще отложить, что у нее нет денег на карету или на что-то другое. Пушкин опять послал денег».

Свадьба беспрестанно откладывалась. Эти проволочки дали богатую пищу для светского злословия. Сплетничали по-разному: и с оттенком снисходительного сожаления, и с тонкой иронией, и с откровенно злым ехидством - но всегда с удовольствием, со вкусом. В переписке современников отразились эти возбужденные пересуды вокруг пушкинской женитьбы. Не только в самой Москве, но и в Петербурге, и в дальних своих поместьях люди умирали от любопытства, ожидания, нетерпения. «Пожалуйста, словечко… об свадьбе Пушкина», - пишет из имения Липицы Смоленской губернии А. С. Хомяков. «В городе опять начали поговаривать, что свадьба Пушкина расходится; это скоро должно открыться: середа последний день, в который можно венчать… Нечего ждать хорошего, кажется; я думаю, что не для нее одной, но и для него лучше бы было, кабы свадьба разошлась». Это из письма московского великосветского сплетника А. Я. Булгакова. А вот из другого его послания: «Ну да как будет хороший муж! То-то всех удивит, никто этого не ожидает, и все сожалеют о ней». В таком же духе рассуждает бывший лицейский директор Е. А. Энгельгардт: «Пушкин собрался было жениться в Москве; к счастью для невесты, дело опять разошлось». «Жаль ее: она, верно, будет несчастлива. В нем только и было хорошего, что его стихотворческий дар, да и тот, кажется, исчезает…»

Надо сказать, что слухи, предположения, сожаления продолжались и после свадьбы. Сохранилось письмо некоего Протасьева родным из Москвы:

«Скажу тебе новость - Пушкин, наконец, с неделю тому назад женился на Гончаровой и на другой день, как говорят, отпустил ей следующий экспромт:

Кто хочет быть учен,

Учись.

Кто хочет быть спасен,

Молись.

Кто хочет быть в аду,

Женись.

Счастливое супружество!»

Пушкин отлично чувствовал недоброжелательные толки за своей спиной, лихорадочный публичный интерес к своей частной жизни. Иногда от всего этого на него находила жестокая хандра. В один из таких черных дней, за неделю до свадьбы, он послал письмо другу юности Н. И. Кривцову: «Женат - или почти. Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было… Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся - я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей… У меня сегодня spleen - прерываю письмо мое, чтоб тебе не передать моей тоски…»

В декабре и январе в пушкинской переписке постоянно упоминается имя Дельвига - самого близкого, самого нежного, самого любимого друга. Пушкин тревожится за судьбу его «Литературной газеты», с жадностью листает только что вышедший альманах его «Северные цветы», с приятельской бесцеремонностью бранит Дельвига за издательскую лень и нерадивость. И вдруг 18 января приходит страшное известие из Петербурга: вечером 14 января Дельвиг умер… «И так в три дни явная болезнь его уничтожила. Милый мой, что ж такое жизнь?» - пишет через несколько часов после кончины друга Плетнев. «Грустно, тоска… - вторит ему Пушкин, - никто на свете не был мне ближе Дельвига… Без него мы точно осиротели».

Гибель Дельвига зловещей тенью нависла над последним предсвадебным месяцем.

15 января в жизни Пушкина произошло событие, внешне и не очень значительное, но весьма настораживающее. Полиция сообщила ему решение сената по делу о «соблазнительном», «служившем распространению пагубного духа» отрывке из стихотворения 1825 года «Андрей Шенье». Пушкин был избавлен от суда, но с него взяли строгую подписку, «дабы впредь никаких своих творений без рассмотрения и пропуска цензуры не осмеливался выпускать в публику». Этот полицейский инцидент, закончившийся на этот раз весьма благополучно, жестко напоминал поэту о том, что он, по его выражению, «от жандарма еще не ушел».

Между тем время бежало, до свадьбы оставалось всего два дня. 16 февраля вечером Пушкин заехал к Нащокину. Там он встретился с молоденькой цыганкой Таней, певицей из прославленного московского хора Ильи Соколова. Много лет спустя, уже старой женщиной, Татьяна Дмитриевна Демьянова рассказала о своем знакомстве с поэтом и об этой встрече:

«Не успели мы и поздороваться, как под крыльцо сани подкатили, и в сени вошел Пушкин. Увидал меня из сеней и кричит: «Ах, радость моя, как я рад тебе, здорово, моя бесценная!» - поцеловал меня в щеку и уселся на софу. Сел и задумался, да так, будто тяжко, голову на руку опер, глядит на меня: «Спой мне, говорит, Таня, что-нибудь на счастие; слышала, может быть, я женюсь?» - «Как не слыхать, говорю, дай вам бог, Александр Сергеевич!» - «Ну, спой мне, спой!» - «Давай, говорю, Оля, гитару, споем барину!…» Она принесла гитару, стала я подбирать, да и думаю, что мне спеть. Только на сердце у меня у самой невесело было в ту пору… И, думаючи об этом, запела я Пушкину песню, - она хоть и подблюдною считается, а только не годится было мне ее теперича петь, потому она будто, сказывают, не к добру: