Магия тлела в нем огоньком, и козленок чувствовал ее, так что когда настала тьма, и Олдин, устав от рыданий и попыток докричаться до отца, прикорнул в углу, козленок улегся с ним рядом и, наконец, перестав дрожать от запаха смерти и трясти хвостом, уснул.

Олдин провел в амбаре три долгих дня. Козленок ходил за ним по пятам, вопросительно мекая, но у них не было воды кроме той, что выходила из них тел, и не было еды, которая бы подходила обоим. К концу третьего дня он ослабел настолько, что не мог даже вставать, и положил свою безрогую голову на колени Олдина и закрыл глаза, и высунул свой распухший от жажды, не помещающийся во рту язык и тяжело дышал, изредка шевеля ушами.

К концу ночи он должен был умереть.

К Олдину смерть придет еще нескоро.

Он плакал так долго, что не заметил, как уснул, прижимая к себе козленка, пытаясь напоить его своей магией, придать ему сил, дать ему хоть еще немного времени жизни. Проснулся он от холодного воздуха, бьющего через открытую дверь. Козленок еле пошевелился, когда он осторожно снял его голову со своих колен, и Олдин вжался в стену, думая, что это пришел, чтобы сделать что-то ужасное, его отец, но учуял запах крови и замер.

Перед ним стояла мать, сжимая в руках нож, с которого стекали на пол темные капли, и глаза ее были пусты, как безлунная ночь.

— Мэрран! — Он с трудом, шатаясь от слабости, поднялся и подошел к ней, не веря своим глазам. На ее лицо было страшно смотреть, и он обхватил его руками, исцеляя синяки и раны, исцеляя жуткие следы от ударов, сломавших ей нос. — Родная, что случилось, что он сделал?

Но она упала ему на руки и заплакала горючими слезами, не в силах вымолвить и слова. Он гладил ее узкие плечи и темноволосую голову, прижимая к своему дурно пахнущему от трехдневного заточения телу, чувствуя ее дрожь и слезы так, словно они были его.

— Я убила его. — И ему показалось, что земля под ним дрогнула. — Он поклялся, что не выпустит тебя. Он запретил мне приближаться к амбару, мне, твоей матери, запретил смотреть, как страдает мое дитя. Он избил меня, когда поймал у амбара с едой и водой для тебя, и я выхватила у него нож и ударила его в грудь, и он умер. Я убила его. Я убила, убила…

Олдин обнял ее, и она заплакала еще сильнее.

Мать так и не оправилась от содеянного. Ее сердце умерло. Ее жизнь кончилась вместе с жизнью Рифида, и иногда Олдин спрашивал себя, не лучше ли было ему умереть, не лучше ли было ей позволить ему умереть.

Они выходили козленка, и с тех пор он не отходил от Олдина ни на шаг. И когда пришла война, и деревенские, собрав свой нехитрый скарб, потянулись длинной цепью прочь от берега, козленок — а тогда уже взрослый козел — бодался и кричал отчаянным криком, не желая отпускать его от себя, и матери пришлось крепко связать ему ноги и накрыть голову мешком, чтобы суметь погрузить на телегу.

— Ты вернешься ко мне, мой сын, — сказала она Олдину, твердо зная, что он не вернется.

— Я вернусь, мэрран, — сказал он, глядя в сторону восхода, туда, где над брошенными полями золотое колесо солнца неуклонно катилось вниз.

Его сила целителя ушла вместе с магией, когда ее забрала Инифри. Велавир, человек, который стал его господином, а затем и любовником, научил его сражаться, используя не силу, а быстроту, и после того, как Олдин однажды в битве убил четверых воинов четырьмя ударами меча, его, постельного юношу великого воина, стали уважать и бояться в войске, которое стало его домом.

— Я никогда не видел никого быстрее тебя, — сказал Вел ему однажды, когда они лежали в палатке, отходя ко сну и слушали доносящиеся снаружи голоса воинов. — Тебе даже не нужна сила, чтобы сражаться, ты успеешь ударить и скрыться от удара, пока противник поймет, что ранен. Ты так силен, словно сама Инифри наделила тебя этой силой, отняв у тебя воинскую стать.

Он повернулся к нему, заглянул в лицо, словно пытаясь отыскать на нем что-то, ведомое ему одному.

— Твои глаза и лицо — это глаза и лицо фрейле, но сам ты как будто совсем нездешний, как будто чужой… Юноша с фиолетовыми глазами, который даже не понимает, насколько сильную власть он надо мной имеет.

Олдин смотрел в лицо воина, говорящего ему о любви, и думал о том, что никогда и никому не позволит завладеть своим сердцем и обрести над ним власть.

В день, когда магия вернулась и смерть снова стала для него запретной, он покинул закатное войско и отправился на восход.

С Велавиром он даже не попрощался.

***

Светлое сияние погасло, и мальчик, уходящий от Шерберы все дальше по дороге, ведущей на закат, исчез. Все вернулось на свои места: пустыня, деревня, рука Олдина, прижимающая ее руку к блестящей холодной лепешке, запах ночи и ветер, ласкающий лицо.

Она убрала руку, и он помог ей подняться и поддержал, когда она пошатнулась. Сколько же времени прошло, пока длился этот странный, навеянный магией мираж? Ночь или сотня Жизней, а может, всего лишь миг?

— Теперь ты знаешь все, Шербера, — сказал он ей, убирая лепешку в складки одежды, и в голосе его не было не слезинки, хотя лицо было мокрым от слез. — Теперь ты видела мою жизнь и мою мэрран, которую я покинул, и знаешь, кем я был до того, как пришел сюда. Теперь ты знаешь то же, что знает фрейле, который принял меня в это войско и дал мне акрай. Теперь ты знаешь.

И ей хотелось сказать ему что-то ласковое, как-то утешить его, но она уже давно не умела утешать. Ей хотелось сказать ему, что она чувствует его боль и понимает ее, но почему-то слова не шли с языка, не сейчас, когда он снова был так спокоен и звеняще-невозмутим.

— Ты много потерял, Олдин, но ты выполнял заветы Инифри, и однажды она наградит тебя за это, — сказала она в ответ единственные слова, которые знала. — Твои страдания были не зря. Твое сердце умерло…

Шербера ждала, что он завершит ритуальную фразу, но Олдин только смотрел на нее и ничего не говорил. Словно он ждал от нее сочувствия или слез, но неожиданно она заговорила словами богини, заговорила так, будто она сама была богиней, глядевшей с небес на людские страдания, но не сочувствующей им.

— Заветы Инифри? — повторил он, и голос его звучал так странно, словно он произносил это имя в первый в своей жизни раз. — А следуешь ли ты этим заветам, Шербера?

Она на мгновение отвернулась от его испытующего взгляда, позволив ветру взметнуть пламя своих волос и мыслей, но заговорила сначала не о том.

— Моя мать оставила меня в городе фрейле, когда я родилась. Она ушла за мужчиной, которого любила и которому отдала свое сердце. — Шербера посмотрела на него, сердце ее сжалось. — Я тоже не хотела любить, Олдин. Я тоже не хотела отдавать свое сердце… но Инифри решает за нас, и нам остается только смириться и принять все, как есть. Следовать ее заветам и помнить о наказании, которое нас ждет, если мы их не исполним.

— Ждет? — И снова она была удивлена горечью, прозвучавшей в его словах. — Тебя бросила мать, ты стала постельной девкой, сосудом, который не может распоряжаться магией, которую хранит, ты каждый день ходила по краю смерти с веревкой на шее — и это, по-твоему, еще не наказание? Какого еще наказания ты ждешь, Шербера? Что для тебя страшнее всего того, что ты уже вынесла и пережила?

— Смерть того, кого я люблю, — сказала она просто, и его глаза погасли, словно пламя задутой ветром свечи.

— А какое же наказание, по-твоему, положено мне? — спросил он тихо.

И Шербера ответила так, словно знала, и ветер вдруг стих, и тьма вокруг них стала густой и плотной, как дым и обступила их сотней теней, прислушиваясь к ее словам

— Ты отдашь свое сердце тому, кто никогда тебя не полюбит, Олдин. Ты будешь молить о любви, но человек, которого ты полюбишь, не сможет тебе ее дать, оно будет пусто и мертво для тебя, как пусто и мертво было твое сердце для того, кто тебя любил.

Он в каком-то отчаянном страхе шагнул к ней и схватил ее за руки.

— Не предрекай мне, Шербера, ты не маг, ты не можешь говорить пророчества, так что молчи, именем Инифри я прошу тебя, молчи! — И она замолчала, хоть слова пустынными колючками все еще жгли ее язык. — Ведь ты видела, как страдала моя мать, ты видела, что делает с теми, кто любит, судьба и война. Моя мэрран…