– Не стреляй, – сказал Джэйгэ. – Это окын.

– Опять эти шаманские птицы? – расстроилась Ашаяти. – Надеюсь, как прошлый раз не начнется?

Джэйгэ посмотрел на птиц исподлобья и отвернулся.

– Люди говорят, – сказал он, – что шаманы абааса превращаются в окын, чтобы ходить по Среднему Миру. Шаманы ждут, когда дыхание всех людей станет темным, когда в печени людской останется одно зло. Тогда абааса взберутся на землю из Нижнего Мира.

– Хм, – фыркнул Сардан, – что ж они?.. Вполне пора.

– Дурные, – покачала головой Ашаяти. – У нас, когда у соседа крыша падает, все стараются подальше отойти, чтоб не завалило.

– Они придут, когда останутся только руины, – сказал Джэйгэ.

– Зачем? Горшки побиты, молоко скисло – поживиться нечем.

– Среди руин – вкусные трупы.

– Бе, ну им виднее, конечно.

Дырявым пестрым полотном лежал Кокотук в широкой равнине у залива Большой Реки – так называли в Ооюте Аривади. Река эта спускалась с островерхих ледяных скал на северо-востоке, пересекала Ооют и растекалась по Ланхраасу, распадалась бесчисленным множеством притоков по его равнинам и холмам и, в конце концов, исполосовав карту страны, прикасалась к океану. В Ланхраасе Аривади поклонялись как божеству – по реке путешествовали чаще, чем по земле, и лодок в Ланхраасе было больше, чем лошадей.

Сам Кокотук оказался городом просто колоссальных размеров. По большей части он был выстроен в ооютских традициях – с длинными, приземистыми домами, изредка, впрочем, в несколько этажей, что редко встречалось на севере. А по окраинам стояли рассеяно легкие юрты. Их хозяева приходили в Кокотук весной, а в середине осени или несколько раньше – возвращались в приграничные с Ланхраасом южные земли. Так было и сейчас – на входе в город Джэйгэ столкнулся с караваном кочевников. Навьючив доверху стонущих каарзымов, они уходили лесными дорогами.

Жители Кокотука, как, впрочем, и обитатели других крупных улусов, не считали себя, в строгом смысле, ооютами. Жившие на границе двух стран, впитавшие их культуру и традиции, они мнили себя отдельным кокотукским народом, ни на кого не похожим и никому ничем не обязанным. Никакого деревянного замка, обязательного для ооютских городов, здесь не было. А еще жители Кокотука не видели необходимости чтить законы ни Ооюта, ни Ланхрааса, отчего улус потихоньку превращался в убежище для беглых разбойников, мошенников и работорговцев.

А теперь наводненный беженцами с севера Кокотук и вовсе шумел как полный пьяных варваров трактир. Люди спасались от очередной разрушительной войны между жадными князьками, уходили с земель, где жили поколениями, и скитались степями и лесами, потому что негде было найти пристанище. Толпы нищих шлялись городскими улицами, заглядывали бесцеремонно в дома и гонялись за петухами.

Джэйгэ удалось найти хорошую юрту на краю улуса, и вскоре, по просьбе Сардана, он привел туда знахаря, чтобы тот осмотрел Кюимеи. Костоправ был не слишком стар, вряд ли ему было сильно больше сорока, но его нескончаемая борода производила солидное впечатление, и музыкант даже подумал, что где-то в ней спрятаны лекарства. Сделав дело, Джэйгэ побежал на поиски Сююрин.

Улицы волновались. В кабаках с самого утра гремели чаши и шипело пиво, пьяницы спорили ни о чем и упоенно били друг другу морды. За несколько минут Джэйгэ дважды увернулся от выпадавших из дверей выпивох. В один из трактиров вторглась гурьба бешеных детей, и там всё заревело и загрохотало. Тащились по разбитой, залитой лужами дороге караваны перегруженных каарзымов, быков и южных лошадей. Мужчины у дороги продавали охотничьих птиц и неприязненно поглядывали на тех, кого их товары не интересовали. Мимо таскались банды груженых ведрами с водой женщин, отбивались от снующих всюду поросят и звонких собак. А от необъятного кокотукского рынка шумело так, будто там схлестнулась в кровавом бою кавалерия – то драчливые торговцы рубились за покупателей дешевых овощей и шкур.

В порту вообще совершался шабаш. Тысячи беженцев наседали на портовых чиновников, на капитанов и купцов, в надежде приютиться на каком-нибудь из кораблей, отплывавших в Ланхраас. Бежавшие из Ургылура боялись, что хазитская армия последует за ними на юг. Всюду вспыхивали и гасли ожесточенные споры и кровавые потасовки, ни с того ни с сего за ворчанием и бубнежом следовали кулачные удары, а за грозным рыком – слезы. Несколько человек влезли на крышу портовой конторы, где заперлись перепуганные бюрократы, а широкая женщина неподалеку дралась с лодочником за весло.

Джэйгэ протолкался сквозь толпу до канцелярии. Дрожащие от ужаса чиновники так спешили забаррикадироваться, что не пустили внутрь даже собственного начальника, и тот сидел теперь отрешенно на крыльце и курил. Он рассказал Джэйгэ о том, что пару дней назад в Кокотук и правда зашел караван из Ургылура, но в тот же день погрузился на последний корабль и двинул на юг.

– В этом караване были рабы? – спросил Джэйгэ.

Он помрачнел, хотя и готовился в душе к тому, что не застанет Сююрин в Кокотуке.

– Все мы рабы, парень, – спокойно произнес чиновник и стал ковырять трубку ногтем. – И ты раб, и я раб, и пленники твоего каравана, и его хозяева.

– Я не раб! – воскликнул Джэйгэ.

– Но бежишь за караваном, будто у тебя поводок на шее…

Джэйгэ сдвинул брови и обернулся, посмотрел на толпу.

– Когда новый корабль? – спросил он.

– О, кхе, – хозяин порта закашлялся. – Кто знает, парень? В Ланхраасе готовятся к дождям. В этом месяце капитаны уже не поплывут. Большая Река капризна. Она разольется, и кто захочет разбиться о камни?

Джэйгэ выругался и свирепо посмотрел на воющую толпу. Мимо проковылял мужчина с разбитым носом.

– А эти что бесятся, если никто не плывет? – спросил Джэйгэ.

– Ищут лодочников, парень. Легкий сампан или лорча пройдут там, где увязнет тяжелая джонка. Если не выскочат на скалы или не потеряются в поле, конечно. Но лодочников мало, а людей много.

Хозяин порта встал, потянулся, зевнул и стал заглядывать в окна своей же конторы, а Джэйгэ пошел дальше – искать сампан.

И пока он толкался в толпе, уклонялся – не всегда удачно – от внезапных тумаков, знахарь в юрте осматривал раны Кюимеи. Он сопел, ворчал, бесцеремонно тыкал раны пальцами и вздыхал. Потом уложил шаманку на бок и долго тер порезы какой-то жидкостью, прикладывал мази, листья, плевал, растирал и мазал снова. А найдя синяки на руке Кюимеи, решил осмотреть всё тело. Когда знахарь принялся стаскивать с шаманки одежду, Ашаяти подскочила и показала Сардану на выход:

– А ну брысь отсюда! – сказала она.

– Что? Почему? – растерялся музыкант.

– Тут сейчас будут непристойности.

– Я создан для непристойностей.

– И готов ради них умереть?

Сардан развел руками и вышел из юрты. По дороге шатались торговцы, слуги и лентяи, бегали за щенком дети, женщины, рассевшись прямо на траве, штопали одежду. Сардан потянулся, зевнул солнцу и подумал, что непристойности, если очень постараться, можно найти и самостоятельно. Где-то поблизости наверняка сыщется хороший кабак с озорными девицами. Он улыбнулся собственным мыслям и не заметил, как позади, из юрты, высунулась голова Ашаяти.

– Куда пошел? – сказала он. – Тут стой, никуда не уходи.

– Да я, в общем и целом, и не собирался, – промямлил Сардан.

– Вот и стой, пока не позовут.

Голова исчезла в юрте.

– Тут сломано, – сказал знахарь и прикоснулся к ребрам шаманки, но говорил он на ооютском, и Ашаяти ничего не поняла. – В груди силы нет, в пальцах нет, в ноге нет, – знахарь показал три пальца. – Смотрят в землю. Стрела остановила ее дух, но не остановила жизнь. Я дал ей сукердым-мазь и ярым-траву. Она больна, но она не человек, она – шаманка, поэтому ее дух вернется. Раны исчезнут, как волчьи следы в метель.

Доктор встал и вышел, оставив не понявшую ни слова Ашаяти в полном недоумении. Впрочем, она не стала ломать голову и тотчас обо всем забыла. Ашаяти завернула Кюимеи обратно в шкуры и, когда вернулся Сардан, размяла шею, потянулась, выгнулась и тяжело вздохнула.