– Может быть…

– Нет, господин музыкант. Сада больше не будет. Люди больше его не хотят. Они разучились видеть красоту.

Птица провалилась сквозь паутину ветвей и рухнула в траву. Моросил надоедливый дождь, струился по листьям, шумел вразнобой. Хаыршах пошевелился, но встать не сумел. По лесу медленно ползла сизая, почти прозрачная река. Миллионы крошечных духов стлались по земле, просачивались через широкие деревья, кружились легкомысленно в ветвях. Птицу скрючило от боли. Она содрогнулась и все-таки сумела перевернуться. Кинжал Ашаяти, застрявший в костях крыльев, выпал на землю. Обессиленная давящей болью птица поползла прочь. Черепом вперед продиралась она сквозь сплетения трав и кустов, всё равно куда – лишь бы подальше от этого сизого потока!..

Птица поскользнулась на луже и камнем покатилась по склону, стукнулась о ствол одного дерева, о пенек другого. Хрустнули голые кости, из груди выскочило ребро и потерялось где-то в зарослях. Птица кувыркнулась с обрыва и рухнула на берег взволнованной реки.

Хаыршах поднял голову. Духи остались позади. С серого склона сползала серая грязь и лилась в серую реку под серыми небесами. Птица встала и подошла к воде, глянула на свое отражение. Клюв разбит, в черепе трещина, зато черные глаза живо клубятся, пыхтят ядом.

Птица заклокотала, захрипела, и объятый ужасом мир услышал ее жуткую песню. Из придавленных к земле кустов, из-под камней и переломанных корней поваленных деревьев полезли на свет извивающиеся черви.

На въезде в Чауянати, столицу Ланхрааса, карета замедлила ход и потащилась сквозь прорывавшуюся в город толпу. У высоких золотых ворот со страховидными чудищами на башне шатались беззаботные стражники в сложных чешуйчатых доспехах с красноватым и золотым орнаментом, донимали прохожих – нахально копались в торговых повозках, растаскивали по карманам всё приглянувшееся, с мерзкими шуточками щупали мужчин и женщин и стегали плетками тех, кому «не к лицу хитрая морда». Совсем интересных уводили за угол, где угрожали, плевались и вымогали взятки. Собравшиеся у ворот крестьяне, ремесленники и мелкие торговцы все как один были тощие, оборванные, грязные от бесконечных дождей, зато каким разнообразием типажей отличались от них стражники! Толстые и тонкие, высокие и низкие, заросшие и лысые, чистые и чумазые, старые – и даже дети лет по двенадцать, не больше. Эти мелкие вели себя особенно нагло – лыбились с надменностью скудоумных королей и, довольные своей малолетней властью, подгоняли дрожащих от холода крестьян пинками.

– Что за балаган тут? – Сардан выглянул из окна и едва не получил локтем в лоб. – Ой… стражи намело, как мусора ветром.

– Тут всегда так, – сказала Шантари. – Посмотрите на музыкантов у стены? Они играют торжественный королевский марш.

Трое тощих оркестрантов в углу исполняли что-то запутанное и очень пьяное.

– Почему они голые? – проворчал недовольный зрелищем Сардан. – Их как будто из борделя выгнали.

– Возьмусь предположить, что одежда для них слишком большая роскошь, – сказала Шантари.

Лошади остановились совсем. Отовсюду гомонили, но Сардан не мог разобрать ни слова – только Шантари понимала местную речь. В стены кареты постукивали локтями, шуршали плечами. Где-то рядом стражники таскали за рукава протестующего мужчину, тот отбивался ногами, и толпа рассеивалась водоворотами при каждом пинке.

– Это надолго, – сказала Ашаяти.

– Нет, нас сейчас пропустят, – невесело улыбнулась Шантари. – Но сначала помнут хулигана.

– Что там случилось?

– Стража обыскивала корзину дубильщика и раскидала по земле всю кожу. Дубильщик стал сопротивляться, и его обвинили в неуважении к страже и королю.

– Так их никто не уважает, – развел руками Сардан.

– Вот они и надеются исправить это кулаками.

Джэйгэ косо поглядывал то в окно, то на демоницу, нетерпеливо скрипел ногтями по стенке кареты.

Вокруг пастуха с козами собралась целая делегация. Загибая пальцы, напряженно морща лбы, досмотрщики силились пересчитать животных, матерно спорили и нервничали от насмешливых взглядов. Стражники умели считать лишь до пяти, а коз было девять. В конце концов стадо разделили и большую часть, несмотря на нерешительные протесты пастуха, увели куда-то за угол.

Разъяренный разбитым при осмотре кувшином сборщик пальмового масла махал руками и остервенело рвал одежды – себе и окружающим. Дальше у стены стражники с копьями стучали древками по головам торговцев солью. Те, затравленные и покрасневшие, что-то лебезили быстро-быстро, дергали руками и не знали куда спрятать дерзкие взоры. Стражники смотрели на торговцев с такой злобой, что даже презрительные взгляды их как будто рычали.

– Вон те, у стены, пожаловались на высокие поборы за въезд в город, – сказала Шантари. – Стражники не стушевались и обвинили ябедников в подстрекательстве и измене. Теперь выбивают признание – откуда подговорили жаловаться, из Сенегримы или из Ракасинги? Когда торговцы умоляют прекратить избиение и говорят, что им больно, стража допытывается – откуда вас подговорили сказать, что вам больно, из Сенегримы или из Ракасинги? Когда торговцы просят не забирать весь их товар и все деньги – вы сами можете догадаться, что говорит стража. В любом случае, потом и этих обвинят в неуважении к королю.

К музыкантам, игравшим торжественный марш, присоединился еще один, с барабаном, и музыка над площадью загремела с новой силой – диссонантная и такая рыхлая, будто ее тоже били ногами. Вопли стенающей толпы звучали хором в этой трагикомичной опере.

Карету Шантари, дорогую и внушительную, с золотой отделкой, со скелетом на козлах, пропустили без досмотра. Стража на воротах почтительно посторонилась.

Чауянати жался к узкой бухте на берегу океана. Столичные дома были традиционно многоэтажными, и каждый верхний этаж обязательно строился уже нижнего. Крыши с башенками венчали шпили с фигурками натов, местных духов. Несмотря на богатую резьбу, сложные орнаменты с россыпями мелких деталей, колонны с изощренными капителями – всё было покрыто однообразным белым штуком, чтобы сиять на солнце благочестиво и скромно. Но белые камни Чауянати покрывала серая пыль, которая во время дождя свисала с карнизов комьями, а в сухую погоду разносилась по городу пеплом.

Карета вскоре выбралась из предместий и покатила по аккуратной мостовой. За цветущими изгородями высились роскошные дома столичных богатеев, у дверей толпились пугливые слуги. Вдоль тротуаров торчали прихотливо изогнутые фонари, разъезжали, позвякивая колокольчиками, помпезные экипажи, а в тени обвешанных цветастыми украшениями деревьев гуляли люди в пышных одеждах, дамы обмахивались веерами пестрых расцветок и замысловатых форм. Богачи Чауянати и лошадей одевали в платья.

За поворотами, куда порой сбегала дорога, виднелись прикрытые роскошью главной улицы побитые глиняные домики столичной бедноты, заросшие тропинки, запряженные людьми телеги и нищие, босоногие дети. И торчавшая щитом стража не давала этим мирам соединиться.

Джэйгэ смотрел в окно хмуро, и взгляд его скользил по одеждам прогуливавшихся в парках толстосумов так же, как скользят по нежной коже острые когти.

На стене висела большая – на весь этаж – афиша о выступлении какого-то модного певца, а рядом стоял мужчина в строгой деловой одежде и распевал во всю глотку похабную песню. Неподалеку, ничуть не смущаясь, прогуливались состоятельные господа с детьми и благосклонно улыбались исполнителю.

– У нас такие песни и в притонах петь стесняются, – скривился Сардан.

– Это зазывала, – протиснулась к окну Шантари. – Распевает песни, что будут исполняться на концерте. Вон и афиша с портретом. Один из здешних певцов. Я встречала его как-то по приезде в Ланхраас несколько месяцев назад. С красавцем на портрете, конечно, ничего общего. Вздувшийся красный нос, вялые щеки до плеч, губы вечно в слюнях. Фу!.. Он, кажется, родственник кого-то из министров, или знакомый, или родственник знакомых, короче – свой человек, ручной, выступает, где хочет. Все концертные площадки Ланхрааса под управлением властей, и разрешения играть на них выдаются только личным, карманным. Этому, щекастому, когда я уезжала пожаловали дворец – за заслуги перед народом и искусством. Уже не первый дворец, насколько мне известно. А каковы заслуги – вы слышите. Надеюсь, успеем отъехать, пока не началась самая вакханалия. Не буду рассказывать, что сейчас случится, у меня от такого язык отвалится. Но что поделать? Где творчество меряют золотом, там искусство – порнография. У возвышенного нет шансов перед пошлым. Можно забрызгать грязью чистоту, но не всё в мире отмывается. Гляньте, например, сюда.