Сардан стал пересказывать Шантари всё произошедшее с тех пор как он и Ашаяти оказались в Ооюте. Демоница слушала вполуха, кивала невпопад и как-то машинально строила музыканту глазки, отчего тот сбивался, путался и заикался, а сама сиреневатая Шантари краснела спелой клюквой и, осознав, что делает, спешно отворачивалась к окну. Кюимеи поглядывала на Джэйгэ. Тот сидел, сдвинув брови, стиснув зубы, и пустым взглядом таращился в небо. А потом, насмотревшись, вынул из карманов руки, покрытые темно-фиолетовыми волдырями, и растерялся, не зная куда их сунуть еще, чтобы унять кошмарную боль. Тогда Кюимеи прервала рассказ Сардана на самом неинтересном месте и попросила у него мазей, которыми принялась растирать волдыри Джэйгэ. Тот не сопротивлялся, но поглядывал на шаманку угрюмо и неприязненно. Впрочем, Ашаяти, давно наблюдавшая за настроениями бывшего почтальона, отметила про себя, что враждебность Джэйгэ становится день ото дня какой-то отстраненной, ненаправленной ни на кого конкретного. Даже на ненавистную шаманку он смотрел теперь со злостью ровно такой же, с какой и на всех людей вообще.

Музыкант с интересом наблюдал за тем, что делает Кюимеи. Он знал, что одна из этих мазей хороша при ожогах, но остальные использовались только для преобразования звука музыкальных инструментов или привесок. Была еще одна мазь для ран, но она куда-то вывалилась за время долгих странствий. Кюимеи использовала три мази из четырех, потом вынула из кармана крошечный костяной амулет и вложила Джэйгэ в ладони.

– Сожми их, – попросила она.

Джэйгэ скривился от боли, но всё же соединил ладони. Кюимеи приблизила к ним лицо и прошептала несколько слов. Через несколько минут волдыри потекли на пол кареты гадкой кашицей, а ладони Джэйгэ стали легкого розового оттенка.

– Лучше? – спросила Кюимеи.

– Немного, – ответил Джэйгэ шепотом. – Как будто их кинжалами пробило.

– Ты умер бы, если бы не иэзи твоих глаз. Тангыыр видит в тебе половину человека.

– Каких слов ты от меня хочешь, лисица? – проворчал Джэйгэ. – У меня нет для тебя благодарностей.

– Я не виновата в твоих страданиях. Ты прикоснулся к тангыыру, ты сделал свое дыхание темным, пустил сумрак в свою сущность. И боишься выйти на свет.

Кюимеи запнулась и подумала, что и сама переполнена мраком. Она сделана из мрака, она вообще не человек, в котором тьма и свет борются от рождения до смерти. Она – тьма.

– Не я дала тебе эти глаза, – прошептала Кюимеи.

Джэйгэ отвернулся и снова уставился в окно.

– Ты говоришь, что посох так опасен для того, кто человек хотя бы наполовину, а сама берешь его голыми руками, – сказал Сардан. – Кто же ты? Иэзи? Дух?

– Я – шаманка, – ответила Кюимеи.

Джэйгэ смотрел в окно на плачущие серые облака, на унылые, склоненные к земле деревья с бесцветными листьями, на поникшую, умирающую траву и могильную грязь по краям дороги. Туман бродил по запустелым полям и поднимался на взгорья, гулял в сырых падях. Нудил равнодушный дождь и равнодушным был серый мир. Серыми были и полевые цветы.

И вдруг Джэйгэ понял, что никогда больше не увидит ничего другого…

Никогда больше в его мире не будет красок – без Сююрин. Никогда больше он не взглянет в ее белые глаза, не увидит ее вьющихся среди сладких яблонь волос и ее мягкую, несколько смущенную, но всё же насмешливую улыбку, не увидит ее притворную холодность, не увидит, как она обернется, чтобы в последний раз посмотреть на него – единственного человека, что тянулся к ней все эти мучительные годы. Он больше ничего не увидит. И если случится так, что она будет стоять рядом с ним, будет прижиматься теплым плечом к его истерзанному телу – он всё равно не увидит ее. Его мир будет серым и дождливым всегда.

– Что ты думаешь? – спросила Кюимеи. – Зачем бежишь за ней? Когда догонишь ее – ты умрешь!..

– Ты говоришь с иэзи, лисица, – сердито прошептал Джэйгэ, – ты слушаешь хаасанов и водишься с абааса. Но что ты знаешь о людях? Сколько у тебя мыслей? Откуда тебе знать, как любить человека? Любить сильнее страха смерти! Моя жизнь – Сююрин. Если я буду не с ней – пускай меня не будет нигде.

– Может быть, глаза можно излечить? – осторожно поинтересовалась Шантари.

– Нельзя, – ответила Кюимеи. – Старые не молодеют, и реки не текут вспять.

– А что там была за птица? Такой интересный скелет…

– Это Устыыр.

– Что?! – воскликнули Сардан и Ашаяти одновременно. – Как Устыыр? Он стал птицей?

– Не птицей, не зверем. Устыыр исчез, он не человек больше. Не иэзи. Он земля под ногами, облака над головой. Он мокрые листы здешних деревьев и волны на реке. Шаманы называют эту птицу хаыршах. Каждый шаман связан с хаыршах через иэзи его сущности, связан с сущностями Верхнего и Нижнего Миров, как связаны цветы в поле и муравьи на деревьях. Когда умирает шаман – умирает тело. И если шамана хоронят должным образом, то иэзи его тела перемещаются в хаыршах и позволяют птице странствовать между мирами. Часть сущности Устыыра живет в хаыршах.

– Что это значит? Сознание Устыыра передалось птице?

– Нет, Устыыр мертв, но часть его побуждений Среднего Мира, часть его стремлений и сущности вместе с иэзи стали частью хаыршах. Эта птица состоит из сущностей многих шаманов. Сущности и силы могущественных шаманов далекого прошлого и будущего стали частью хаыршах. Их мысли владеют теперь птицей. Мысли травы и кустов, мысли гор и морей, мысли всего, к чему вы можете прикоснуться руками и всего, к чему не можете. Это чудовищное создание.

– Это для меня как книжки читать, – заявила Ашаяти. – Я ничего не поняла.

– Много людей погибнет, когда ведомый страстью Устыыра хаыршах заберет тангыыр. Если не вообще все.

– Вот это друзья у вас, – сказала Шантари. – Кто такой этот Устыыр? У него зуб болит? Встал не с той ноги и хочется кого-нибудь убить? Хотя и у меня такое бывает…

– Я не могу знать желаний Устыыра. Я видела его лишь несколько раз и никогда не говорила ему слов. Никому не ведомы мысли шамана, но каждый из нас томим одной жаждой. Каждый шаман имеет мысль, которой нет у других. Вы должны знать это. Шаманы – не люди. Часть нашего тела и нашей сущности – иэзи. И эти иэзи, как мы наполовину они, так и они наполовину мы. Наполовину люди. Через иэзи мы чувствуем Средний Мир, мы слышим и видим Нижний и Верхний Миры. Камланием мы обращаемся к иэзи всех миров и ко всему живущему, ко всему умершему и не родившемуся. Мы люди Среднего Мира лишь наполовину. Потому нас нельзя победить, и потому наша жизнь соткана нитью страданий. Наша жизнь – кровоточащая рана в том месте, где нет второй половины. Мы разорваны на части. Мы живем в Среднем Мире, и в Нижнем Мире, и Верхнем одновременно, мы повсюду, как деревья, с которых ветер сорвал листья и разметал по свету. И наши раны болят. Они болят каждый миг нашей жизни. Каждый вздох шамана несет ему страшную боль. И чем больше иэзи нас окружает – тем сильнее, тем невыносимее страдания. Когда иэзи слишком много, боль может забрать у шамана разум. В Ооюте такие поля есть и такие рощи, ущелья и селения – куда не зайти ни одному шаману. Иэзи живут в таких местах. И если шаман прикоснется к ним, то умрет от боли. Иэзи – часть нашей сущности и наша сила. Благодаря им нас боятся, превозносят и презирают. И они – наше проклятие. Иэзи обрекают нас на вечные страдания. И мертвым шаманам не найти покоя. Все три мира ненавидят нас. И мы не принадлежим ни одному из них. Все три мира разрывают нас на части. Мы повсюду – и нигде. Тангыыр может это изменить, может избавить шаманов от проклятия.

– Как? – спросил Сардан. – Чего хотел Устыыр? Подчинить духов? Стать королем шаманов?

– У меня нет таких мыслей, – Кюимеи покачала головой. – Я не видела дыхания Устыыра. Жажда покоя и добра вырастили в нем желание владеть тангыыром. Но его путь к добру шел по дороге зла. Хаыршах живет мыслями Устыыра. Он хочет тангыыр, чтобы призвать иэзи всех миров. Он заточит их всех в тангыыре – и уничтожит навсегда.

– Зачем?! – не понял Сардан.