Я стояла перед непростой дилеммой, но понимала, что мой друг Иисус хочет, чтобы я рассказала правду. Я понимала, что эта моя ложь всё равно когда-нибудь выйдет наружу. «Правду, как шило, в мешке не утаить!» – так всегда говорила мама.
Мне ужасно не хотелось эту мою правду рассказывать и признаваться в этой правде другим! Очень не хотелось! Чем ближе мы подъезжали к дому, тем сильнее шла во мне борьба совести и страха: говорить – не говорить, говорить – не говорить, говорить – не говорить…
В результате, когда мы приехали домой, и когда я увидела, что все мне рады и все меня ждут, в голове моей снова тот же голос прошептал: «Ну, раз решила говорить – говори! Но только не сейчас, не сегодня, скажешь позднее, не нужно портить сейчас себе и всем настроение».
С этим я быстро согласилась и решила сказать правду немного позже, когда будет удобный случай. Этих удобных случаев было много, но каждый раз внутренний голос снова шептал: «Подожди! Скажешь обо всём позднее, не сейчас!» И опять я откладывала своё признание до следующего раза. Совесть терзала меня, как только я видела брата и соседа, я отворачивалась, старалась не встречаться с ними.
Мы с папой и мамой разрабатывали мою руку каждый день, и через некоторое время она стала полностью раскрываться, а вот раскрыть полностью ладонь у меня не получалось, мешал большой узел, который стягивал мои пальцы. Поскольку ладонь раскрывалась лишь на- половину, решено было вернуться в больницу, как советовали врачи. Конечно, я не хотела обратно в больницу, понимала, что там опять будет операция с наркозом, и лежать там придётся уже одной без папы и мамы, и это меня очень пугало.
Я пыталась уговорить родителей меня туда не отправлять, но мама сказала:
– Доченька, это необходимо! Тебе придётся научиться писать правой рукой, а сейчас ты не можешь даже просто держать в ней авторучку. В больнице теперь тебе уже не будет так больно, ты будешь там не одна, там много других деток. Ты будешь с ними играть, им там тяжело, одиноко, а ещё и больно. Ты им поможешь, и им станет легче.
Когда она так говорила, я понимала, что она права, и я должна туда ехать, чтобы помочь тем, кто младше меня, и кому больно и одиноко. Я подумала и согласилась ехать в больницу, чтобы лечиться, а кроме того, я соскучилась уже по своему любимому доктору, который был похож на моего друга Иисуса. Когда я приехала туда, мне все были рады, особенно мои любимые врачи. Я увидела, что там маленькие детки сидят в кроватках и плачут, потому что рядом с ними не было их мам, у них были забинтованы те места, которые были обожжены. Мне их было очень жалко и хотелось всем помочь, я подходила к их кроваткам, пыталась их успокоить и развеселить, но понимала, что они плачут не только от боли, а ещё и оттого, что им одиноко. А как бывает больно и одиноко, я запомнила на всю жизнь!
Меня положили в общую большую палату, где вдоль одной стены стояли в ряд кровати, на которых лежали мальчики и девочки. Напротив, у другой стены, были детские маленькие кроватки, и там лежали совсем малыши, с некоторыми были рядом мамы. Те дети, которые были с мамами, меньше плакали, так как чувствовали, что они не одни. Малыши без мам плакали больше, а я лежала на своей кровати, смотрела на этих детей с ожогами, у которых не было рядом родителей, и понимала, как им больно и как им плохо там в этих кроватках. Мне не было больно, но мне было плохо, у меня тоже не было рядом мамы или папы. Я лежала и тихо плакала, и очень хотела, так же как и они, домой к любимым маме и папе.
Меня готовили к операции по пересадке кожи, на этот раз должны были взять небольшой кусок кожи с ноги и пришить его на ладонь, чтобы убрать контрактуру, которая была на ладони в виде узла. Узел надо было вырезать, и на это место поставить заплатку из кожи с моей ноги, чтобы устранить ограничение нормальной подвижности в суставах пальцев, вызванное рубцовым стягиванием сухожилий. Только после этого моя ладонь сможет раскрываться полностью.
Настал день операции, и я нехотя пошла на неё. Операция прошла удачно, после операции я узнала, что ещё одного мальчика прооперировали, и он лежит в этом же послеоперационном отделении. Я обрадовалась, что буду лежать здесь не одна, он мне очень понравился, и я хотела с ним подружиться, так как он был стеснительным и добрым, как мне казалось, мальчиком. Когда нас с ним перевели в общую палату, мы начали общаться.
В больницу приходили учителя, и мы с ними делали уроки. Так как правой рукой я не могла писать, мне пришлось учиться писать левой, сначала было очень сложно, но со временем я научилась держать ручку в левой руке. Когда нас перевели в общую палату, у нас появился ещё один друг, тоже с ожогом, мы стали дружить втроём. Я замечала, что девочки по какой-то причине со мной особо не разговаривали, понимала, что в их кругу я была новенькой, и они не готовы были принять меня в свою компанию. Но у меня были два друга мальчика, в тихий час мы переговаривались с ними, поэтому иногда нам всем делали замечания медсёстры и мамочки. Однажды в моей голове появилась мысль пойти и попросить у своего любимого врача бинты, я была уверена, что он не откажет и непременно даст. Я решила придумать что-то такое, чтобы мы могли общаться с моими друзьями в тихий час и при этом никому не мешать. Я считала себя большой девочкой, и мне не хотелось спать после обеда. На следующий день я нашла своего любимого врача и попросила у него бинты. Он посмотрел на меня удивлённо, потом спросил, на хорошее ли дело я их прошу.
Когда я кивнула, он улыбнулся, принёс мне несколько рулонов и сказал:
– Ну, держи! Если они тебе нужны на хорошее дело – бери!
Я поблагодарила его и радостная пошла в палату. И хоть понимала, что не совсем хорошее дело я задумала, но оправдывала себя тем, что это просто будет шалаш, сделанный из моей кровати. В голове у меня был план: так как кровати были с металлическими спинками, то я натяну бинты от одной спинки до другой, а на натянутый, как верёвка, бинт повешу сверху своё одеяло. Таким образом, у меня получится кровать-шалаш, в тихий час я буду под одеялом в своём шалаше, а ко мне в гости могут приходить мои друзья мальчики. Девочки смотрели на меня с завистью, а я первый раз испытала удовольствие оттого, что у них такого нет, что бинты им никто не даст, что у них нет такого друга врача, как есть у меня.
Мне очень нравился мальчик, с которым мы подружились после операции, он казался мне не только хорошим, но и красивым. Однажды его друг сказал мне, что этот мальчик ждёт меня на лестничной площадке. Это была служебная лестница для персонала, обычно туда нельзя было детям ходить, но так как там очень редко проходил медперсонал, то это было самое тихое и спокойное место, где никто не мог нас увидеть и потревожить. Я сначала засмущалась, но потом решила пойти туда, хотя точно знала, что если меня и его там увидят, то точно отругают. Но взяло верх и любопытство, и то, что мальчик мне очень нравился, и то, что мне хотелось быть рядом с ним. В общем, разум был побеждён, и я решила идти туда, куда ходить было нельзя, и быть там, где детям быть не разрешают. Я вышла на ту лестничную площадку и встала у двери, а он попросил своего друга понаблюдать за тем, чтобы сюда никто не вошёл. Я сразу поняла, что он хотел меня поцеловать. С одной стороны, я понимала, что этого делать нельзя ни в коем случае, а с другой стороны, мне самой этого очень хотелось. Мы стояли и смущённо смотрели друг на друга. В голове у меня было два голоса, один говорил: «Что ты делаешь? Ты должна быстро вернуться в палату, не дожидаясь, пока вас кто-то увидит, пока вас отругают, а потом, возможно, всё расскажут маме, и она опять огорчится». Но другой голос говорил: «Ну и что, пусть увидят! Мне нравится этот мальчик! Я хочу быть здесь с ним! И если он хочет меня поцеловать, то пусть целует!» Два диаметрально противоположных голоса говорили во мне, и я уже не понимала, почему он медлит, почему не подходит ко мне и почему не целует меня. Он, смущаясь, то и дело смотрел вниз на лестницу, выглядывал за дверь, спрашивал у своего друга, нет ли там кого.
