Когда двери открылись, и из операционной вышли врачи, заведующая отделением подошла к маме, рукавом вытерла со лба пот и уставшим тихим голосом сказала:

– Мы сделали всё, что смогли! А теперь, как сам Бог… Потом она повернулась и, шатаясь от переутомления, ушла. Родители увидели, как все врачи устали, как были они измождены. Мама и папа были очень благодарны врачам, и теперь им не терпелось поскорей увидеть свою дочь. Бог решил, что девочка Вера должна жить, что ей будет сохранена рука. И он сделал это руками людей, которые пришли в этот мир, чтобы спасать таких непослушных девочек (и мальчиков), как Вера. Конечно, она не специально, а по глупости своей причинила себе эту боль и эти страдания, когда испытывала раздражение, гнев и обиду. Но её простили, её спасли, – спасли её руку те люди, которые выбрали правильную дорогу, рискуя своим именем и своей репутацией.

Когда я проснулась, то не могла понять, где я и что со мной. Я увидела перед глазами пол, не могла пошевелиться, моя правая рука была где-то сзади вверху и очень сильно болела, а левая была рядом с телом, но от слабости я не могла ею пошевелить.

Я стала звать маму и папу, увидела прямо перед собой папино лицо на полу, он смотрел на меня из-под кровати, улыбался и говорил:

– Доченька, дорогая, лежи не шевелись! Это у тебя в кровати отверстие, и твоё лицо смотрит вниз на пол. Не бойся! Всё хорошо теперь будет, доченька.

Он вылез из-под моей кровати, а я продолжала смотреть на пол, поняла, что повернуться или развернуться я не могу, что моя голова в отверстии, сделанном на кровати, и глаза могут смотреть теперь только прямо вниз. Сильно болели рука, спина, ягодицы и ноги. Было ощущение, что болит всё, что боли стало больше, теперь я скованна и не могу двигаться, а руку ломит так, словно её ломают. Но плакать – это значит причинить боль тем, кто тебе дорог и тебя любит, поэтому, чтобы сдержать слёзы, я стала просить папу опять посмотреть на меня снизу. Папа опять залез под кровать, и опять я увидела его большие карие глаза и улыбку. Папа сказал, что они с мамой будут много со мной разговаривать, чтобы я не чувствовала себя одиноко. Папа рассказывал, как мы с ним будем играть дома, когда я поправлюсь и меня выпишут, сказал, что купит мне маленький аккордеон, и я научусь на нём играть красивые мелодии, рассказывал, что меня все ждут домой и что все уже по мне соскучились. Так протекали теперь дни в отдельной палате-боксе, когда перед моими глазами был только пол. Что ж, я ещё раз осознала свою глупость, которая лишила меня возможности видеть маму и папу, ещё раз поняла, как ценно было всё, что раньше я не ценила. Постоянная боль в руке не давала покоя: днём я терпела, а ночью опять стонала, иногда просыпаясь от своего стона. Мама говорила об этом врачам, а они недоумевали и не могли понять, в чём причина этих болей теперь, когда боль должна постепенно уходить. Правая рука с лангеткой была подвешена так, чтобы я не могла ею шевелить, пока не приживётся пересаженная кожа. Там, где была снята кожа для пересадки (спина, ягодицы и ноги), были наложены бинты, а над ними висели обогревающие лампы, чтобы сушить все эти места.

Врачи не могли ничего предпринять для выяснения причин усиления болей, надо было ждать, пока подсохнут бинты, когда они отпадут сами и когда под ними появится новый слой кожи. Я чувствовала, что боль в руке усилилась из-за того, что рука вывернута вверх над спиной, я пыталась её опустить вниз, но она была привязана крепко, тогда я попросила мама и папу помочь мне опустить руку, но они объясняли мне, что этого делать пока нельзя и просили потерпеть. Так шли дни, для меня стало единственным желание повернуться на бок, а когда раны под лампами стали заживать, то, конечно, тело стало сильно чесаться. Я просила папу почесать мне спинку и ниже (мама была против этого, и я ждала, когда она выйдет), папа понимал мои страдания и чесал мне те места и даже отдирал по моей просьбе подсохшую на ранах кожицу, врачи его за это ругали.

Наконец настал тот счастливый для меня день, когда я с папиной помощью избавилась от бинтов, когда убрали эти греющие лампы! Врачи напоследок поругали папу ещё раз за эту самодеятельность, а я была счастлива, что у меня больше нет сзади ни одного бинта, и что врачи разрешили мне немного поворачиваться на бок. Я помню это удивительное наслаждение и счастье, я помню это чувство радости и восторга!

После того как новая кожа стала заживать и я уже могла двигаться потихоньку, меня решили отвести на обследования и проверить, в чём причина ночных болей в правой руке. Мне сделали рентген руки, к большому удивлению увидели на снимке перелом на локте, который раньше из-за ожога невозможно было разглядеть. Кости срастались криво и упирались в пересаженную кожу. Врачи спросили, падала ли я, когда горела и бежала до- мой, и когда я рассказала, что падала, они определили, что удар был очень сильным, возможно, я споткнулась о камень и упала рукой на этот камень. Предпринимать что-то с переломом в данный момент было невозможно, ломать снова, и правильно укладывать в гипс мою руку пока было нельзя, можно было руку потерять. Поэтому было решено оставить всё как есть, пока не приживётся окончательно пересаженная на эту руку кожа. Причина болей была найдена, я стала ждать окончательного заживления ран после пересадки и заживления перелома. Пролежала я тогда в больнице три с половиной месяца. По просьбе мамы и папы врачи выписали меня на какое-то время домой отдохнуть. За это время мне надо было разработать контрактуры (ограничение подвижности) – после снятия лангетки у меня не могла полностью разгибаться рука, не могла полностью раскрываться ладонь, не сгибался большой палец, он был теперь короче, так как часть пальца обуглилась, а часть деформировалась во время горения.

Папа позже замерял расстояние от места моего возгорания до места, где он меня остановил, и оказалось, что в огненном пламени я пробежала тогда 160 метров. По глубине и обширности ожога врачи сделали заключение, что когда я взяла в руки 800-граммовую банку с бензином, то держала её двумя руками, а когда плеснула бензин в огонь, то пламя перешло на банку, от неожиданности и испуга я вздрогнула и опрокинула всё содержимое банки на свою правую руку. Брызги от бензина попали на тело и на лицо, но не поразили их глубоко. Когда я побежала домой, пламя разгорелось от ветра ещё сильней. Маме врачи сказали, что она сделала ошибку, когда вылила на ожог подсолнечное масло, этим усугубила ситуацию. Степень ожогов на моём теле была определена врачами так: 1, 2, 3Б и 4.

Но вернёмся к тому моменту, когда меня выписали домой на короткий отдых и свежий воздух. Мама с папой говорили: «Дома и стены помогают!» Врачи сказали, что мне надо дома регулярно разрабатывать руку, для этого бросать мячик, регулярно делать упражнения для раскрытия ладони. Потом меня следовало привезти обратно в больницу для проведения ещё нескольких операций для устранения всех оставшихся изъянов на моей руке. Намечались две операции на большом пальце, и если не раскроется полностью рука и ладонь, то ещё операции. Меня всё это очень пугало, особенно пугало то, что снова надо будет дышать в этой противной маске с наркозом, которая была для меня невыносимым испытанием.

Я очень хотела домой, но помнила обещание, данное моему лучшему другу Иисусу, что после выздоровления признаюсь родителям и брату, что солгала, обманула и наговорила на брата и соседа в тот злополучный день. Я понимала, что обещание нужно выполнить, и если я хочу получить прощение, надо во всём сознаться и рассказать, как всё было на самом деле, но какой-то внутренний голос мне шептал: «Не говори ничего! Все уже забыли про это, всё уже прошло. Зачем ворошить прошлое? Мама у тебя спросит, почему ты раньше об этом не рассказала, не призналась и соврала. Она после этого вообще перестанет тебе верить, ты будешь в её глазах обманщицей и лгуньей, как твоя младшая сестра. А если скажешь брату Коле, что ты соврала и всё свалила на него, то он тебя поколотит и постоянно будет припоминать, как его тогда за тебя наказали. Оставь всё в тайне! И тебе будет лучше, и всем остальным будет проще и легче!»