Маркиз де Сад был богат, молод, красив, он носил достойное уважения имя; откуда же тогда этот заколдованный ум? Откуда это порочное сердце? Откуда эти гнусные желания? Откуда эта жажда крови?
Однажды вечером, в Страстную субботу, он идет по площади Побед и там к нему подходит женщина, которая просит у него милостыню. Маркиз останавливается и смотрит на нее: она молода и красива; он расспрашивает ее, желая узнать, владеет ли она другим ремеслом, более приятным и более прибыльным. Но она женщина честная; по-видимому, эта честность трогает его; он проникается жалостью к ее нищете и предлагает ей взять ее в качестве экономки и поставить во главе своего дома. Она соглашается; он кладет ей в руку кошелек и назначает ей на следующий день встречу у себя дома в Аркёе. Бедняжка не испытывает никаких опасений и в назначенный час является туда. Маркиз ждал ее; он закрывает за ней двери и начинает домогаться ее, а когда она отказывается уступить ему, хватает шпагу и принуждает раздеться; затем он привязывает нагую женщину к стойке кровати, бичует ее, перочинным ножиком делает надрезы у нее на теле и льет в них кипящий воск, а после этого уходит, оставив ее всю в крови и ожогах. Она с трудом освобождается от своих пут, подбегает к окну и зовет на помощь, а затем, слыша на лестнице шум и предпочитая смерть возобновлению своих страданий, бросается в окно.
Тем временем маркиз спокойно вернулся в Париж. Он надежно закрыл дом и полагал, что крепко связал свою жертву; несомненно, он надеялся, что женщина умрет с голоду.
Однако было возбуждено уголовное дело, ему дали ход, и маркиз де Сад был приговорен к шести неделям тюремного заключения в замке Пьер-Ансиз.
По истечении шести недель он выходит оттуда, забыв о несчастной девице Келлер, которая, помимо тех ран, какие он ей нанес, сломала себе ногу и руку, выпрыгнув из окна. Маркиз удаляется в свой прекрасный замок Лакост недалеко от Марселя, а в июне 1772 года приезжает в Марсель, устраивает там бал, на который приглашены самые очаровательные женщины города, и во время этого бала заставляет их отведать пастилки со шпанской мушкой.
Через час этот бал превращается в древнеримскую оргию. Три женщины умирают, пять или шесть сходят с ума.
Маркиз де Сад сбегает, похитив свояченицу, и парламент Экса приговаривает его к смерти как отравителя.
Однако приговор парламента Экса отменен, и маркиз выкупает свою голову за пятьдесят франков.
Он возвращается и публикует «Жюстину».
Общество идет уже не к пропасти, а к сточной канаве.
Чтобы не отставать от этой мерзости, шевалье де Нерсиа публикует в 1770 году «Фелицию, или Мои проказы».
Молодой священник пишет послание об опасности воздержания.
Все эти истории весьма постыдны, весьма грязны, но короля забавляют лишь они. Господин де Сартин делает из них некий дневник (это еще одна идея изобретательной г-жи дю Барри), который король читает по утрам, лежа в постели, и который иногда, за счет своего бесстыдства, в конце концов пробуждает в нем любострастие. Этот дневник составляется во всех непотребных домах Парижа, и особенно в заведении знаменитой Гурдан, имя которой мы произносим уже в третий раз.
Однажды король узнает из этого дневника, что г-н де Лорри, епископ Тарбский, возвращаясь накануне в Париж, имел наглость привезти с собой в закрытой коляске Гурдан и двух ее воспитанниц. На сей раз это уже было слишком; король велит предупредить великого раздавателя милостыни, и тот вызывает к себе епископа.
По счастью, все объясняется случайностью, к вящей славе целомудрия и милосердия прелата: возвращаясь из Версаля, епископ Тарбский увидел трех женщин, стоявших на дороге возле сломанной кареты; проникшись жалостью к их затруднительному положению, он предложил им место в своем экипаже. Гурдан нашла предложение забавным и приняла его.
Но никто не хотел поверить в наивность прелата, и все говорили ему:
— Как! Вы не знакомы с Гурдан?! Поистине, это невероятно!
В разгар всего этого была объявлена знаменитая музыкальная война между глюкистами и пиччинистами: двор разделяется на две партии.
Дофина, юная, поэтичная, музыкальная, ученица Глюка, считала наши оперы лишь собранием более или менее приятных песенок. Когда она увидела представления трагедий Расина, ей пришла в голову мысль послать своему учителю «Ифигению в Авлиде», призвав его погрузить в волны музыки благозвучные стихи Расина. Через полгода музыка была готова, и Глюк сам привез свою партитуру в Париж.
Едва приехав, Глюк стал фаворитом дофины и получил право в любое время появляться в малых покоях дворца.
Требуется привыкнуть ко всему, и особенно к грандиозному. Музыка Глюка не произвела при своем появлении того впечатления, какого следовало ожидать. Пустым сердцам, уставшим душам не нужна мысль, им достаточно звука: мысль утомляет, а звук развлекает.
Старое общество предпочло итальянскую музыку, предпочло звонкую погремушку благозвучному органу.
Госпожа дю Барри — и из чувства противоречия, и потому, что немецкую музыку выдвигала на первый план дофина, — встала на сторону итальянской музыки, и послала Пиччини несколько либретто. Пиччини в ответ прислал партитуры, и в итоге молодое и старое общество раскололись на два лагеря.
Дело в том, что в среде этого старомодного французского общества пробивались совершенно новые идеи, подобно неведомым цветам, что растут в щелях между разошедшимися плитами сумрачных дворов, между растрескавшимися камнями старого замка. Это были английские новшества: сады с тысячью убегающих вдаль аллей, с множеством лужаек, с цветочными клумбами и просторами газонов; коттеджи; утренние прогулки дам без пудры и румян, в простых соломенных шляпах с широкими полями, украшенных васильком или ромашкой; мужчины на прогулке, правящие горячими лошадьми и сопровождаемые жокеями в черных шапочках, коротких куртках и кожаных штанах; четырехколесные фаэтоны, производившие фурор; принцессы, одетые как пастушки; актрисы, одетые как королевы; это были Дюте, Гимар, Софи Арну, Ла Прери, Клеофиль, украшавшие себя бриллиантами, в то время как дофина, принцесса де Ламбаль, г-жа де Полиньяк и г-жа де Ланжак желали украшать себя лишь цветами.
И при виде всего этого нового общества, идущего в неведомое, Людовик XV все ниже клонил голову. Тщетно сумасбродная графиня вертелась вокруг него — жужжащая, как пчела, легкая, как бабочка, сияющая, как колибри. Король лишь время от времени с трудом поднимал отяжелевшую голову, и казалось, что на лицо его с каждым мгновением все явственнее ложится печать смерти.
Дело в том, что время истекало; дело в том, что пошел шестой месяц со дня смерти маркиза де Шовелена; дело в том, что близилось начало мая, а 23 мая исполнялось ровно полгода с того дня, как королевский фаворит умер.
К тому же, как если бы все сговорились присоединиться к зловещему предзнаменованию, аббат де Бове, произнося при дворе проповедь, в своем поучении о необходимости готовить себя к смерти, об опасности умереть без покаяния, воскликнул:
— Еще сорок дней, государь, и Ниневия будет разрушена!
Поэтому, думая о г-не де Шовелене, король думал об аббате де Бове; поэтому он говорил герцогу д’Айену:
— Двадцать третьего мая будет полгода, как умер Шовелен.
Он поворачивался к герцогу де Ришелье и произносил шепотом:
— Этот чертов аббат де Бове говорил о сорока днях, не правда ли?
— Да, государь, а почему вы спрашиваете?
Не отвечая Ришелье, Людовик XV добавлял:
— Я хотел бы, чтобы эти сорок дней уже прошли!
Но и это было еще не все: в Льежском альманахе говорилось по поводу апреля:
«В апреле одна из самых известных фавориток сыграет свою последнюю роль».
И потому г-жа дю Барри вторила сетованиям короля и говорила об апреле то же, что он говорил о сорока днях:
— Я бы очень хотела, чтобы этот проклятый апрель уже прошел!
В этом проклятом апреле, так страшившем г-жу дю Барри, и в течение этих сорока дней, ставших мучением для короля, предзнаменования множились. Генуэзский посол Сорба, с которым король часто виделся, был сражен внезапной смертью. Аббат де Ла Виль, придя к утреннему выходу короля, чтобы поблагодарить за только что пожалованное ему место управляющего канцелярией министерства иностранных дел, рухнул к ногам его величества, сраженный апоплексическим ударом. И, наконец, когда король был на охоте, рядом с ним ударила молния.
