Все это лишь усиливало его мрачность.
Все связывали надежды с приходом весны. Природа, сбрасывающая в мае свой саван; земля, вновь покрывающаяся зеленью; деревья, вновь надевающие свои весенние наряды; воздух, наполненный живыми пылинками; дуновения живительного огня, прилетающие с ветром и кажущиеся душами, что ищут тело, — все это могло вернуть какую-то жизнь этой инертной материи, какое-то движение этому изношенному механизму.
Примерно в середине апреля Лебель увидел у своего отца дочь мельника, и ее необычайная красота поразила его. Он счел девушку лакомством, способным пробудить аппетит у короля, и с воодушевлением рассказал ему о ней. Людовик XV без особой охоты согласился на эту новую попытку развлечь его.
Обычно, прежде чем явиться к королю, девицы, которых Людовик XV должен был почтить своими королевскими милостями, подвергались осмотру врачей, затем проходили через руки Лебеля и, наконец, являлись к королю.
На этот раз девушка была столь свежа и столь красива, что всеми этими предосторожностями пренебрегли, но если бы они и были приняты, то даже самому искусному медику, конечно, трудно было бы распознать, что девушка уже несколько часов была больна оспой.
В юности король уже перенес эту болезнь, но через два дня после свидания с девушкой она проявилась вторично.
В то время давала о себе знать еще одна трудно излечимая болезнь, и потому, когда парижанам сообщили, что Людовик XV умер от оспы, или, как ее еще называли, малого сифилиса, это дало им повод говорить:
— У великих мира сего ничего малого не бывает!
На эту тему сочинили также следующую эпитафию:
Мамзель Сифиль, благодаренье Богу,
Луи отправила в последнюю дорогу:
За десять дней свершила младшая сестрица то,
Что старшей двадцать лет не удавалось ни за что.
Ко всему добавилась злокачественная лихорадка, осложнившая положение больного.
Двадцать девятого апреля появилась первая сыпь, и архиепископ Парижский, Кристоф де Бомон, поспешил в Версаль.
Положение на этот раз была необычным; причащение, если чувствовалась в нем необходимость, могло иметь место только после изгнания наложницы, а эта наложница, принадлежавшая к иезуитской партии, главой которой был Кристоф де Бомон, ниспровержением министерства Шуазёля и ниспровержением Парламента оказала, по словам самого архиепископа, столь большие услуги религии, что невозможно было подвергнуть ее бесчестью согласно канону.
Во главе этой партии, вместе с г-ном де Бомоном и г-жой дю Барри, стояли герцог д’Эгийон, герцог де Ришелье, герцог де Фронсак, Мопу и Терре.
Все они были бы опрокинуты тем же ударом, какой свалил бы г-жу дю Барри; поэтому у них не было никакой причины выступать против нее.
Партия г-на де Шуазёля, проникавшая всюду, даже в проход за кроватью короля, напротив, требовала изгнания фаворитки и скорейшей исповеди; это было весьма любопытно видеть, поскольку именно партия философов, янсенистов и безбожников побуждала короля исповедоваться, тогда как архиепископ Парижский, монахи и поклонники благочестия желали, чтобы король отказался от исповеди.
Таково было необычное состояние умов, когда 1 мая, в половине двенадцатого утра, архиепископ явился навестить больного короля.
Узнав о прибытии архиепископа, бедная г-жа дю Барри на всякий случай скрылась.
На встречу с прелатом, намерения которого не были еще известны, отправился герцог де Ришелье.
— Монсеньор, — сказал герцог, — заклинаю вас не пугать короля этим богословским предложением, убившим стольких больных. Но если вам любопытно услышать о забавных грешках, то располагайтесь: я стану исповедоваться вместо короля и расскажу вам о таких прегрешениях, подобных которым вы не слыхивали за то время, что состоите архиепископом Парижским. Ну, а если мое предложение вам не нравится, если вы непременно хотите исповедовать короля и воспроизвести в Версале те сцены, какие устраивал господин епископ Суассонский в Меце, если вы хотите с шумом спровадить госпожу дю Барри, то подумайте о последствиях и о ваших собственных интересах; вы обеспечиваете этим триумф герцога де Шуазёля, вашего злейшего врага, в избавлении от которого вам так содействовала госпожа дю Барри, и ради пользы вашего врага преследуете вашего друга; да, монсеньор, вашего друга, и какого друга! Ведь еще вчера она говорила мне: «Пусть господин архиепископ оставит нас в покое, и он получит кардинальскую шапку; я за это берусь, и я вам за это ручаюсь».
Архиепископ Парижский предоставил г-ну де Ришелье говорить, ибо, хотя в глубине души он придерживался того же мнения, ему надо было делать вид, что его убеждают. По счастью, к маршалу присоединились герцог д’Омон, принцесса Аделаида и епископ Санлисский, давшие прелату оружие против самого себя. Он сделал вид, что уступает, обещал ничего не говорить, отправился к королю и действительно не сказал ему ни слова об исповеди; это доставило августейшему больному такое удовольствие, что он тотчас велел позвать г-жу дю Барри и целовал ее прекрасные руки, плача от радости.
На другой день, 2 мая, король чувствовал себя немного лучше; вместо Ла Мартиньера, его постоянного медика, г-жа дю Барри прислала ему двух своих врачей — Лорри и Бордё. Обоим докторам было прежде всего велено скрыть от короля природу его болезни, умолчать о положении, в котором он оказался, и самое главное — избавить от мысли, будто он болен настолько, что ему необходимо обратиться к священникам.
Это улучшение в состоянии короля позволило графине на мгновение свободно вздохнуть и вернуться к обычному злословию и привычным шуткам; но в ту самую минуту, когда своим воодушевлением и остроумием ей удалось заставить больного улыбнуться, Ла Мартиньер, которому не был запрещен доступ к королю, появился на пороге; оскорбленный предпочтением, которое было оказано Лорри и Бордё, он подошел прямо к королю, пощупал его пульс и покачал головой. Король не мешал ему, со страхом глядя на него; страх этот еще больше увеличился, когда он увидел обескураживающий знак, сделанный Ла Мартиньером.
— Ну что, Ла Мартиньер? — спросил король.
— Ну что, государь, если мои коллеги не сказали вам, что случай тяжелейший, то они либо ослы, либо лжецы.
— Что у меня, по-твоему, Ла Мартиньер? — спросил король.
— Черт побери, государь! Это нетрудно увидеть: у вашего величества оспа.
— И ты говоришь, что у тебя нет надежды, друг мой?
— Я не говорю этого, государь: врач никогда не теряет надежды. Я говорю лишь, что если вы, ваше величество, христианнейший король не только по имени, то вам следует подумать.
— Хорошо, — промолвил король.
Затем, подозвав г-жу дю Барри, он сказал:
— Вы слышали, душенька? У меня оспа, а это болезнь из самых опасных, во-первых, из-за моего возраста, а во-вторых, из-за других моих недугов. Ла Мартиньер только что напомнил мне, что я христианнейший король и старший сын Церкви; душенька, возможно, нам придется расстаться. Я хочу предотвратить сцену, подобную той, что была в Меце. Сообщите герцогу д’Эгийону то, что я вам сказал, и пусть он условится с вами, как нам расстаться без огласки, если моя болезнь усилится.
В то время как король говорил это, вся партия герцога де Шуазёля начала громко роптать, обвиняя архиепископа в угодничестве и говоря, что он, дабы не потревожить г-жу дю Барри, готов дать королю умереть без причастия.
Эти обвинения дошли до слуха г-на де Бомона, и он, чтобы заставить их стихнуть, решил обосноваться в Версале, в обители конгрегации лазаристов; это позволило бы ему обмануть общественное мнение и использовать благоприятный момент для совершения религиозных церемоний, чтобы пожертвовать г-жой дю Барри лишь в том случае, если состояние короля станет совсем безнадежным.
Третьего мая архиепископ возвратился в Версаль. Приехав туда, он стал ждать.
Тем временем вокруг короля происходили постыдные сцены.
Кардинал де Ла Рош-Эмон держался того же мнения, что и архиепископ Парижский, и хотел, чтобы все совершилось без шума. Но иначе обстояло дело с епископом Каркасонским, который усердствовал, воспроизводя сцены, происходившие в Меце, и громко требуя, чтобы короля причастили, чтобы наложница была изгнана, чтобы каноны Церкви были соблюдены и чтобы король подал пример раскаяния Европе и христианской Франции, которые он соблазнял дурным примером.
