Однако г-жа де Лораге, г-жа де Шатору и герцог де Ришелье решили стойко держаться в спальне короля, подобно тому как гарнизон осажденной крепости стойко держится в ней до последнего мгновения.

И действительно, г-жа де Шатору знала о том, что между принцами, епископом Меца и главным капелланом, г-ном Фиц-Джеймсом, достигнута договоренность и что отпущение грехов может быть дано королю лишь при условии, что она будет изгнана.

Как видно, для всех этих сановников, принцев, министров, царедворцев, фаворитов и фавориток вопрос о жизни или смерти короля был всего лишь второстепенным вопросом; главным и единственным вопросом для них был следующий: останется г-жа де Шатору фавориткой или не останется?

Один лишь народ, всегда добрый, преданный и великодушный, тревожился из-за самой болезни и молил Господа сохранить королю жизнь.

У фавориток оставалось только одно средство: вступить, если это возможно, в прямые переговоры с отцом Перюссо, духовником короля, и устроить так, чтобы августейшего больного исповедовал и причастил не епископ Суассонский, а постоянный духовник короля; это могло решить все проблемы.

Поэтому для отца Перюссо было сделано исключение: его впустили в покои короля и провели в небольшой кабинет, где его ожидала г-жа де Шатору.

Понимая, что в этих обстоятельствах нельзя терять время, г-жа де Шатору поставила вопрос ребром:

— Святой отец, ответьте мне откровенно! В случае, если король пожелает исповедоваться и причаститься, буду ли я вынуждена удалиться от него?

Иезуит попытался уклониться от ответа.

— Но, сударыня, — произнес он, — король, возможно, не будет исповедоваться.

— Будет, — ответила герцогиня, — ибо он религиозен, как и я, и потому я первая стану призывать его исповедоваться, чтобы подать добрый пример. Я не желаю брать на себя ответственность за то, что он этого не сделает; но речь идет о том, чтобы избежать скандала: так скажите мне, буду я удалена от короля?

На этот вопрос иезуит не дал ответа, ограничившись движением бровей, плеч и ладоней.

— Подумайте же и ответьте мне, — продолжала герцогиня. — Ведь все, чего я желаю, это тайно уехать; я хочу избежать открытого скандала, понимаете? Скандала, который для короля будет еще страшнее, чем для меня.

Наконец, припертый к стенке, отец Перюссо решился ответить:

— Сударыня, мне не позволено заранее принимать исповедь у больного; я не знаю, каково состояние здоровья короля; образ моих действий зависит от его признаний; что же касается меня, то я не имею никаких дурных мыслей по поводу ваших отношений с королем.

— Если этим вы желаете сказать мне, что считаете мои отношения с королем безгрешными, то я не колеблясь отвечу вам, что вы ошибаетесь, святой отец, — промолвила герцогиня. — И если вам нужны признания, то я признаюсь вам, что мы грешили, используя для этого каждую возможность, делая это постоянно, преднамеренно и с удовольствием. Так что, выходит, случай достаточно серьезный для того, чтобы умирающий Людовик Пятнадцатый отослал меня от себя, но скажите, нельзя ли в этих обстоятельствах сделать какое-нибудь исключение для короля?

Отец Перюссо оказался в тяжелейшем положении.

Дело в том, что партия министров вместе с партией принцев твердо решила, что г-жа де Шатору будет удалена от двора, если королю придется исповедоваться; но если этого не произойдет и король выздоровеет без исповеди, то г-жа де Шатору останется официальной фавориткой, и тогда удален от двора будет отец Перюссо; его величество возьмет себе другого духовника — какого-нибудь францисканца, театинца или, возможно, августинца, что станет великой печалью для общества Иисуса, которое таким образом утратит право руководить совестью короля.

Так что отец Перюссо ничего не ответил, стараясь выиграть время.

И тогда в разговор вмешался герцог де Ришелье.

— Ах, отец Перюссо! — промолвил он. — Будьте немного полюбезнее с дамами. Сию же минуту окажите милость госпоже де Шатору, сделав так, что она будет без скандала удалена от двора; вы же видите, что ваши отговорки приводят нас в отчаяние.

Однако чем больше напирали на отца Перюссо, тем молчаливее он становился.

— Ну хорошо, — продолжал герцог насмешливым тоном и с повадками, присущими только ему, — я вижу, преподобный отец, что вы мало чувствительны к женской красоте. В таком случае, — добавил он, бросаясь ему на шею и обнимая его, — сделайте для меня, всегда любившего иезуитов, то, что самые учтивые отцы Церкви нередко позволяли духовникам королей делать в подобных обстоятельствах.

Но отец Перюссо оставался непоколебим.

Тогда г-жа де Шатору приблизилась к нему и, погладив его по щеке своей очаровательной ручкой, самым нежным и самым ласковым голосом сказала ему:

— Отец Перюссо, клянусь вам, что если вы хотите избежать огласки, то я удалюсь из спальни короля во время его болезни и если и вернусь когда-нибудь ко двору, то лишь как друг короля, но не как его любовница; более того, я стану прилежной христианкой, и вы будьте моим духовником.

Предложение было более чем заманчивым, однако его оказалось недостаточно для того, чтобы соблазнить отца Перюссо, упорствовавшего в своем желании держать фаворита и фаворитку в сомнениях.

Принцы и министры ожидали развязки с не меньшим беспокойством, чем г-жа де Шатору и герцог де Ришелье.

В самом деле, если король умрет, то набожный двор дофина и королевы одержит полную победу; фаворитка будет изгнана, фаворит окажется в опале, и в течение десяти лет при дворе не будет слышно ни о фаворитах, ни о фаворитках.

Но если король возвратится к жизни, не принеся исповеди, то герцог де Ришелье и г-жа де Шатору станут еще более могущественными, чем прежде.

Поэтому на собрании принцев было постановлено нанести решающий удар. Граф де Клермон заявил, что, какое бы сопротивление ему ни оказали, он проникнет к королю.

Чтобы понять всю силу положения герцога де Ришелье, надо знать, что он был первым дворянином королевских покоев, а привилегия первого дворянина королевских покоев состояла в том, что он был полновластным хозяином в спальне короля и мог по своей воле не впускать в нее любого, кто бы тот ни был.

Этой привилегией он пользовался с начала болезни короля.

Итак, 12 августа граф де Клермон явился к дверям королевских покоев. Вот как, согласно ежедневным бюллетеням, развивалась к этому дню болезнь короля.

8 августа — король испытывает недомогание, вызванное задержкой стула. В этот же день ему сделано кровопускание.

9-го — дано слабительное.

10-го — в три часа утра пущена кровь из ноги; вечером самочувствие достаточно хорошее.

11-го — дано слабительное; вечером пущена кровь из ноги.

12-го — чувствует себя лучше, спокойнее, головная боль почти прекратилась; к вечеру очень возбужден.[1 - Вот продолжение этих бюллетеней вплоть до того дня, когда король оказался вне опасности: «13-го — кровопускание из ноги; ночь очень тяжелая; утром, в половине двенадцатого, исповедовался; в пять часов снова пущена кровь из ноги; ночь с 13-го на 14-е довольно спокойная. 14-го — в восемь часов вечера кровопускание из ноги; с девяти часов вечера чрезвычайное усиление жара. 15-го — король впадает в своего рода агонию; в полдень спокойствие возвращается. 16-го — в час после полуночи небольшое усиление жара; утром чувствует себя намного лучше. Ночь с 16-го на 17-е беспокойная. Ночь с 17-го на 18-е хорошая. 18-го — усиление возбуждения и жара, но голова свободна от болей, пульс ровный, речь связная. В ночь с 18-го на 19-е король спит очень спокойно. 19-го — налицо начало выздоровления». (Примеч. автора.)]

Так что граф де Клермон явился к дверям королевских покоев как раз в тот момент, когда король почувствовал себя лучше и стал спокойнее.

Герцог де Ришелье, как обычно, не хотел его впускать, но граф ударом кулака распахнул двустворчатую дверь. Настаивая на своем, Ришелье вознамерился преградить ему путь, однако граф де Клермон, отстранив его рукой, промолвил: