— С каких это пор лакей возомнил, что он имеет право препятствовать принцам крови видеться с королем Франции?

Затем, подойдя к королю, лежавшему в постели, он продолжал:

— Государь, я не могу поверить, что ваше величество имеет намерение лишить принцев вашей крови удовольствия лично узнавать о состоянии вашего здоровья. Мы не хотим, чтобы наше присутствие было вам в тягость, однако мы желаем, по причине нашей любви к вам, иметь возможность входить к вам на несколько минут, и, дабы доказать вам, государь, что у нас нет никаких иных помыслов, я удаляюсь.

И он в самом деле собрался выйти из комнаты, как вдруг король, протянув к нему руку, произнес:

— Нет, Клермон, останься.

То был первый успех. Вслед за этим с королем завели разговор о том, чтобы отслужить в его комнате мессу. Король ответил, что это доставит ему удовольствие, после чего в комнату впустили епископа Суассонского.

Удалившись в кабинет, г-жа де Шатору и Ришелье наблюдали оттуда, как враг шаг за шагом укрепляет свои позиции.

Епископ Суассонский приблизился к постели короля и отважился произнести страшное слово исповедь.

— О нет, — ответил король, — еще не время.

Епископ начал настаивать.

— Нет, нет, — возразил король. — Я не могу исповедоваться теперь: у меня слишком сильно болит голова, а мне так много всего нужно вспомнить и сказать.

— Но ведь, — продолжал настаивать епископ, — ваше величество может начать исповедь сегодня, а закончить ее завтра.

Король покачал головой в знак отрицания. Епископ Суассонский понял, что в этот день он добился от больного всего, чего от него можно было добиться, и удалился.

Когда вслед за ним удалился и граф де Клермон, в комнату вошла г-жа де Шатору и, желая уничтожить то влияние, какое только что приобрели над королем принцы, начала расточать ему свои обычные ласки.

Однако он мягко оттолкнул ее от себя.

— Нет, нет, принцесса,[2 - Принцессой король дружески именовал г-жу де Шатору. (Примеч. автора.)] — сказал он. — Я полагаю, что поступлю дурно, позволив вам продолжать эти ласки; довольно же, довольно!

Затем, видя, что г-жа де Шатору хочет обнять его, он добавил:

— Возможно, нам придется расстаться.

— Отлично, — обиженным тоном ответила г-жа де Шатору и вышла из комнаты.

На другой день Ла Пейрони, за которым послали в Париж, явился к герцогу Буйонскому и, сообщив ему, что королю осталось жить не более двух дней и, следственно, для него крайне важно исповедоваться, добавил, что герцогу как великому камергеру следует объявить королю, что час этой исповеди настал.

Герцог Буйонский, понимавший всю неприятную сторону возложенного на него поручения, вызвал к себе г-на де Шансене и приказал ему передать королю слова хирурга. Шансене подошел к постели Людовика XV и объявил ему об опасности его положения.

— Я не против исповеди, — промолвил король. — Однако Ла Пейрони ошибается: время еще не настало.

Но стоило ему произнести эти слова, как, словно ему было послано какое-то предупреждение свыше, он ощутил сильную слабость и угасающим голосом крикнул:

— Позовите отца Перюссо! Скорее позовите отца Перюссо!

И он лишился чувств.

Отец Перюссо, державшийся наготове, тотчас же явился к больному.

Как только король снова открыл глаза, отец Перюссо позвал герцога Буйонского.

— Буйон, — сказал ему король, — приступай снова к своим обязанностям, и впредь ты ни с чьей стороны не встретишь помех: я удаляю от себя фаворитов и фавориток, принося их в жертву религии и тому, чего хочет от меня Церковь.

Затем дверь в спальню короля закрылась, и он остался наедине со своим духовником.

Епископ Суассонский одержал полную победу.

И потому, не теряя времени, он направился прямо в кабинет, где находились г-жа де Шатору и ее сестра, и, сверкая глазами, с возбужденным лицом, произнес:

— Сударыни, король приказывает вам немедленно удалиться от него.

Затем, повернувшись к людям, следовавшим за ним, он отдал приказ:

— Пусть немедленно сломают галерею, которая ведет от покоев короля в аббатство Сент-Арну, дабы народ знал, что великий позор искуплен.

Ошеломленные этими словами епископа, обе женщины склонили голову под бременем его проклятия.

Однако в этот момент заговорил герцог де Ришелье.

— Сударыни, — произнес он в присутствии епископа, — если у вас достанет храбрости остаться здесь и пренебречь приказами, вырванными у короля в минуту его слабости, я беру всю ответственность на себя.

Это предложение герцога де Ришелье окончательно вывело епископа из себя.

— Ну что ж! — воскликнул он. — Если так, пусть затворят наши святые дарохранительницы, дабы немилость Божья стала очевиднее, а удовлетворение Всевышнего полнее.

После этого заявления епископа обе женщины молитвенно сложили ладони, наклонили голову и со стыдом на лице вышли из комнаты, не смея ни на кого поднять глаза.

Однако разгневанному прелату этого было недостаточно.

Он вернулся к королю и заявил ему:

— Государь, по законам Церкви и по нашим святым канонам нам возбраняется причащать умирающего, когда его наложница еще находится в городе. Прошу вас, ваше величество, снова отдать приказ относительно ее выезда, ибо нельзя терять ни минуты. Вы вот-вот умрете.

Король затрепетал при одной лишь мысли о смерти и проклятии; слыша крики и угрозы епископа Суассонского, он согласился на все, что от него потребовали. Обе дамы были не просто выведены из дома, а изгнаны оттуда под улюлюканье черни; они бросились в королевские конюшни, но не нашли там ни одного служащего, который согласился бы дать им карету, чтобы помочь им пересечь город. Каждый отнекивался, как мог. Один только граф де Бель-Иль оказал им помощь и предоставил в их распоряжение карету: он по собственному опыту знал, что такое опала и сколь желанна во время опалы дружеская помощь.

Госпожа де Бельфон, г-жа дю Рур и г-жа де Рюбампре оказались единственными провожатыми изгнанниц, которые среди ругательств и проклятий черни пересекли город и были привезены в загородный дом, находившийся в нескольких льё от Меца; причем даже это жилище им удалось отыскать с большим трудом, поскольку все домовладельцы гнали их прочь, словно чумных.

Когда обе изгнанницы покинули город и галерею разрушили, так что позор возмездия превзошел позор греха, епископ Суассонский позволил королю исповедоваться и причаститься. Вкусив Тело Господне, умирающий король произнес:

— Сударь, я причастился впервые двадцать два года тому назад; я желаю достойно пройти этот обряд и теперь, и пусть он станет для меня последним.

Причастившись, Людовик XV прошептал:

— В скольких же делах, представ перед Господом, должен дать ему отчет король! О, до сегодняшнего дня я был недостоин королевства!

Однако триумф епископа Суассонского еще не был полным: г-жа де Шатору оставалась старшей придворной дамой дофины, и следовало лишить ее этой должности; обе изгнанницы находились всего лишь в трех льё от королевского двора, и прелат потребовал, чтобы они удалились на пятьдесят льё от двора; наконец, исповедь Людовика XV была тайной, и епископ потребовал, чтобы король согласился еще и на публичную исповедь.

— Это убьет нашего господина! — шептали слуги.

— Почему бы господину Фиц-Джеймсу не потребовать сейчас у короля и его королевство? — во всеуслышание спрашивал Лебель.

Однако все эти разговоры лишь придали прелату смелости. В ту минуту, когда ему предстояло помазать тело умирающего елеем и все погрузились в благоговейное молчание, он произнес такие слова:

— Господа принцы крови и вы, вельможи королевства! Король поручил нам, монсеньору епископу Меца и мне, во всеуслышание сказать вам, что его величество испытывает искреннее раскаяние за тот позор, какой он учинил в королевстве, сожительствуя с госпожой де Шатору; он просит за это прощения у Господа и, зная, что она находится всего лишь в трех льё отсюда, приказывает ей пребывать на расстоянии не менее пятидесяти льё от двора; кроме того, он лишает ее должности старшей придворной дамы дофины.