— Это касается и ее сестры тоже, — добавил умирающий, в последнем усилии отрывая голову от подушки.
Так что для партии герцога де Ришелье и фавориток все было кончено: партия принцев восторжествовала, а прелаты одержали победу и воспользовались ею с той изощренной и неумолимой жестокостью, какая присуща гонениям со стороны церковников. Между тем королю становилось все хуже и хуже. Отъезд министров и сановников, являвшийся симптомом настроения придворных, куда более определенно, чем все физические симптомы, свидетельствовал о скорой смерти его величества. 15 августа, в шесть часов утра, принцев созвали присутствовать на отходной молитве. С шести часов утра до полудня король находился в бесчувственном состоянии; д’Аржансон велел упаковывать документы; герцог Шартрский приказал заложить карету, чтобы отправиться в Рейнскую армию; врачи удалились, и король, находившийся между жизнью и смертью, был оставлен на попечение знахарей.
Один из знахарей, даже имя которого осталось неизвестным, заставил его принять очень сильную дозу рвотного.
Прием этого снадобья вызвал ужасающую рвоту, но вслед за ней наступило ощутимое улучшение.
Тем временем беглянки спешили вернуться в Париж. Супругу советника, которую приняли за одну из них, на глазах у всех подвергли оскорблениям; сами они едва не были растерзаны на куски в Ла-Ферте-су-Жуаре, где их узнали, и остались живы лишь благодаря именитому местному жителю, который взял их под свою защиту и расстался с ними только тогда, когда они выехали за пределы города.
Между тем король беспрестанно звал к себе доктора Дюмулена: за ним посылали курьера за курьером; доктор прибыл к королю в то время, когда состояние его здоровья заметно улучшилось; он удостоверил это улучшение и объявил больному, который не мог в это поверить, о начале выздоровления.
Семнадцатого августа доктор Дюмулен заявил, что он ручается за жизнь короля.
Королева, которая еще вечером 9 августа была извещена о болезни супруга, ежедневно получала бюллетень от Ла Пейрони; не смея ехать в Мец и полагая мучением оставаться в Версале, она предавалась подлинному отчаянию, падая навзничь, катаясь по полу, умоляя Господа покарать смертью ее, но сохранить жизнь королю. Когда ей стало известно об изгнании фаворитки, она, вместо того чтобы порадоваться этому, страшно испугалась. Несчастная королева понимала, какие страдания испытывает эта женщина; вместе с дофином и другими своими детьми она бросилась на колени перед Святыми Дарами. Каждый раз, когда открывалась дверь, она бледнела и у нее начиналась дрожь. Наконец, прибыл курьер, передавший королеве позволение ехать до Люневиля, а дофину и старшей дочери короля — до Шалона.
Пожелав ехать немедленно, она приказала привести почтовых лошадей и отправилась в путь; в первой берлине, рядом с ней, находились г-жа де Люин, г-жа де Виллар и г-жа де Буффлер, а во второй — г-жа де Флёри, г-жа д’Антен, г-жа де Монтобан, г-жа де Сен-Флорантен и г-жа де Флавакур, которая оставалась в Париже и, всегда благонравная и так и не уступившая королю, попросила королеву взять ее с собой; королева, справедливая и добрая, ответила согласием на эту просьбу, не желая, чтобы опала виновных тяжким бременем легла на невиновную.
В Суассоне королева получила депеши от д’Аржансона, извещавшие ее, что король с нетерпением ждет свидания с ней. Вследствие этого кареты покатили еще быстрее; прибыв в Мец, королева поспешно вышла из кареты, бросилась бежать и упала на колени у изголовья короля, который еще спал; пробудившись, он сказал ей:
— Ах, это вы, сударыня! Я прошу у вас прощения за тот позор, причиной которого я стал, и за все те горести и муки, какие вы испытали из-за меня; прощаете ли вы меня?
Поскольку королева заливалась слезами и ничего не могла сказать ему в ответ, король повторил:
— Так прощаете вы меня? Прощаете вы меня?
У бедной женщины хватило сил лишь на то, чтобы кивнуть, и этот кивок означал: «Да, да».
Она обняла его за шею и более часа оставалась в таком положении.
Король же велел позвать отца Перюссо, чтобы тот стал свидетелем этого супружеского примирения.
Тем временем дофин и старшая дочь короля, которым было разрешено ехать лишь до Шалона, проследовали через этот город и в Вердене получили приказ остановиться.
Несмотря на этот запрет, герцог де Шатийон, наставник молодого принца, продолжил путь, в то время как г-жа де Таллар, со своей стороны, тоже поехала дальше вместе с принцессами, печалившимися из-за долгой разлуки с отцом; в особенности сокрушалась принцесса Аделаида, у которой даже случился по этой причине жар.
Невзирая на советы придворных, герцог де Шатийон прибыл в Мец, вошел в покои короля и подвел дофина к отцу.
Людовик XV принял своего старшего сына с холодностью, которая привела наставника в замешательство, и он тотчас попросил у короля прощения за свое самовольство; однако король ничего не сказал в ответ, пребывая в убеждении, что дофина привело в Мец вовсе не желание увидеть отца, а любопытство наследника, желавшего узнать, как обстоят дела с будущим наследством.
В сентябре король полностью излечился от своей болезни; однако вслед за болезнью у него началась глубокая печаль, неизбывная меланхолия. Все сцены, происходившие вокруг него во время его болезни, приходили ему на память, и то, что позором ложилось на него как на мужчину, заставляло его краснеть. Каждую минуту он оглядывался по сторонам, как если бы искал кого-то, и этот кто-то, без которого он не мог обойтись, был прежде всего Ришелье. Ришелье, со своей стороны, прощупывал почву, обращаясь за справками к кардиналу де Тансену и г-ну де Ноайлю, которые в один голос отвечали ему, что, по их убеждению, он никогда прежде не занимал такого места в сердце короля, как теперь. И тогда для начала Ришелье передал в руки короля подробное описание всего того, что происходило во время его болезни, сохраняя за каждым актером ту роль, какую он играл в этой трагикомедии, и не щадя никого — ни принцев крови, ни прелатов, ни царедворцев. Этот первый шаг был принят благожелательно. И тогда Ришелье понял, что дверь для него снова открыта, и проскользнул в нее.
Король встретил своего бывшего фаворита довольно боязливо, но было видно, что он принимает его с удовольствием. С этого времени король резко переменился; королева стала замечать, как мало-помалу возрождается его прежняя холодность к ней, и, когда накануне его отъезда в Страсбург бедная женщина спросила мужа, какая судьба ожидает ее в будущем, и добавила: «Государь, я была бы счастлива последовать за вами», король ограничился следующим ответом:
— Не стоит делать этого.
И ничего другого вытянуть из него она не смогла.
Вся в слезах, королева отправилась в Люневиль.
Герцог де Пентьевр, заболевший оспой, остался в Меце.
Герцогиня Шартрская и принцесса де Конти заявили, что они уезжают на войну и появятся в окопах у осажденного Фрайбурга.
И, наконец, герцогиня Моденская и ее дочь отправились в Страсбург.
Что же касается короля, то он непрестанно молился, выказывая угрюмость, а порой и еле сдерживаемую ярость.
В Люневиле он остановился у короля Польского, однако ничто не могло развлечь его, и, как ни старались дамы, на его губах ни разу не промелькнула улыбка.
Его рассеянность была настолько велика, что он уехал из Люневиля, даже не подумав попрощаться с королевой Польской, но, проехав десять льё, послал ей с курьером письмо, чтобы попросить у нее извинения за это упущение.
Точно так же он поступил и со своей супругой, и понадобилось еще одно письмо, чтобы загладить этот промах.
Прибыв в Саверн, лежавший на его пути в армию, он получил от г-жи де Шатору любовное письмо и бант, и с этой минуты страсть к ней снова охватила его с такой силой, что при дворе открыто заговорили о том, что бывшая фаворитка не замедлит вернуть себе прежнее положение.
Во Фрайбурге, который он осаждал, король узнал, что герцог де Шатийон, видя г-жу де Шатору в опале, написал в Испанию несколько писем, не слишком почтительных по отношению к герцогине.
