Король немедленно подписал именной указ об аресте герцога де Шатийона и его жены; и он не только подписал этот указ, но и никогда не простил герцога.
Год спустя, когда герцог де Шатийон заболел, он с великим трудом добился разрешения переехать для лечения в замок Льёвиль, но ему было запрещено въезжать в Париж. В августе того же года, когда герцогу понадобилось отправиться на воды Форжа, он попросил короля позволения проехать через Париж.
— Хорошо, — ответил король, — но не останавливаясь там на ночлег.
Наконец в 1754 году, умирая, герцог де Шатийон передал королю через г-жу де Помпадур, в то время фаворитку, что он испытывает глубокую печаль от того, что ему предстоит умереть в опале; однако Людовик XV лишь позволил г-же де Помпадур передать герцогу, что король охотно забудет прошлое, но только по отношению к семье герцога, которая может рассчитывать на благоволение его величества.
Таков был Людовик XV.
XI
Капитуляция Фрайбурга. — Возвращение короля в Париж. — Восторг парижан. — Госпожа де Шатору пишет герцогу де Ришелье. — Отход ко сну королевы. — Ночная прогулка Людовика XV. — Свидание короля с г-жой де Шатору. — Опала врагов герцогини. — Ее болезнь.
Первого ноября 1744 года Фрайбург капитулировал; король подписал договор о капитуляции и, оставив на своих генералов заботу овладеть замками города, уехал 8-го числа того же месяца в Париж, чтобы устроить там свой триумфальный въезд.
Кампания 1742, 1743 и 1744 годов не была удачной.
Отступление Бель-Иля, как ни искусно оно было проведено, обескуражило войска. Майбуа, которого прозвали генералом тринитариев, предоставил своему коллеге всю свободу действий. Сегюр, овладевший Верхней Австрией, постыдно вывел из нее все свои войска; Брольи бежал из Баварии почти без боя; император, избранный при нашей поддержке, лишился не только тех владений, какие мы обещали ему, но и части своих собственных земель, и сделался посмешищем всей Европы. Гарнизон Эгера, единственной крепости, остававшейся у нас в Богемии, был взят в плен. Ноайль, по вине своего племянника Грамона, дал королю Георгу II возможность бежать с поля битвы при Деттингене; в продолжение целых двух лет мы только и делали, что отступали повсюду, и партизан Менцель не раз совершал набеги по эту сторону нашей границы, угрожая добраться до Парижа и отрубить парижанам уши. Народ слышал лишь вести о поражениях и видел лишь разгромленные войска; менялись министры и генералы, и вся надежда оставалась исключительно на короля, да и то лишь потому, что он пока ничего не сделал. Говорили, что причиной болезни короля стали тяготы, испытанные им в походе; все полагали, что он умрет, однако каким-то чудом его жизнь оказалась спасена, и, стало быть, хотя побед он одержал немного, все способствовало тому, чтобы подготовить его триумфальное вступление в столицу.
Поэтому трудно представить себе тот восторг, какой сопровождал короля во время его вступления в Париж: деревья на бульварах сгибались под тяжестью взобравшихся на них зрителей, окна казались замурованы головами, крыши домов были сплошь усеяны народом. В процессии участвовали большие коронационные кареты; великолепные парадные лошади, головы которых были украшены султанами, везли молодого и красивого монарха, улыбавшегося, когда ему этого хотелось, самой очаровательной улыбкой. Все это усиливало возбуждение народа: он плакал от умиления и, забывая подбирать деньги, которые ему бросали, бежал, чтобы броситься к дверцам кареты, снова и снова увидеть короля и крикнуть: «Да здравствует Людовик Возлюбленный!»
Госпожа де Шатору тоже вышла из своего особняка, чтобы увидеть Людовика XV, но лицо ее было скрыто от всех взоров вуалью, ибо король еще не ответил ни на ее письма, ни на посланный ею бант, и потому, несмотря на уверения Ришелье, она еще не знала, как к ней относится теперь ее августейший любовник.
Вот что она писала Ришелье, находившемуся тогда в Монпелье:
«Он вернулся в Париж, и я не могу передать Вам восторга добрых парижан; при всей их несправедливости ко мне, я не могу не любить их по причине той любви, какую они питают к королю; они прозвали его Возлюблен — ним, и это прозвище заставляет меня забыть весь вред, который они нанесли мне.
… Но, по Вашему мнению, любит ли он меня еще? Возможно, он считает, что вина, которую ему нужно загладить, чересчур велика, и это мешает ему вернуться ко мне. Ах! Он не знает, что вся его вина уже забыта… Я не могла противиться желанию увидеть его; я оделась так, чтобы не быть узнанной, и вместе с мадемуазель Эбер встала на его пути.
Я видела его: он выглядел радостным и растроганным; стало быть, он способен на нежные чувства. Долгое время я пристально смотрела на него, и вот что значит воображение: мне показалось, будто он бросил взгляд в мою сторону и пытался узнать меня.
Карета, в которой он сидел, ехала так медленно, что я успела вдоволь наглядеться на него. Я не могу описать Вам, что происходило во мне. Я находилась в ужасно тесной толпе и порой упрекала себя за то, что решилась на этот поступок ради человека, который обошелся со мной так бесчеловечно, но, увлеченная похвалами, которые ему воздавали, и восторженными криками зрителей, пребывавших в упоении, я уже не в силах была думать о себе. Однако голос, раздававшийся рядом со мной, напомнил мне о моих несчастьях, назвав меня самым оскорбительным образом».
И в самом деле, какой-то человек, узнавший г-жу де Шатору, крикнул: «Да здравствует король!», а затем, обернувшись к ней, плюнул ей в лицо.
Торжественный въезд короля в Париж происходил 13 ноября.
В тот вечер король и королева остались ночевать в Тюильри, и неожиданно среди ночи трижды послышался тихий стук в дверь, которая вела из спальни короля в спальню королевы. Дежурные горничные разбудили ее величество и сказали ей, что, по их предположению, это король просит разрешения войти к ней; но королева, печально улыбаясь, ответила им:
— О! Вы ошибаетесь. Так что ложитесь снова и спите.
Но стоило им снова лечь, как стук повторился.
На этот раз они подошли к двери и открыли ее, но за ней никого не оказалось; это заставило их навести справки у слуг, дежуривших у двери короля, но те ответили им, что король лежит в своей постели и не изъявлял никакого желания идти в покои королевы.
То, что король не изъявлял никакого желания идти в покои королевы, было правдой, но вот то, что он лежал в своей постели, правдой не было.
Напротив, король поднялся, вышел из Тюильри и, перейдя Королевский мост, приказал сопроводить его незаметно к г-же де Шатору, жившей на Паромной улице, вблизи якобинского монастыря.
Он хотел увидеться с г-жой де Шатору, узнать у нее, на каких условиях она согласится вернуться ко двору, и принести ей извинения за то, что произошло в Меце.
За десять минут до того, как ей доложили о приходе короля, г-жа де Шатору, сомневавшаяся в его возвращении, была бы безмерно счастлива вернуться в Версаль и без всяких условий; но теперь, когда король в известной степени положился на ее умение хранить тайну, она вновь обрела присущее ей высокомерие и заговорила уже не как изгнанница, а как фаворитка.
Так что на свой первый вопрос король добился от нее лишь следующего ответа:
— Государь, я вполне довольна тем, что меня не отправили по приказу вашего величества гнить в тюрьме; я счастлива наслаждаться преимуществами свободы, а вместе с ней и удовольствиями частной жизни; так что я предпочитаю оставаться в нынешнем своем положении и не возвращаться ко двору, ибо вернуться туда я согласилась бы лишь на условиях, на какие вы, несомненно, не соблаговолите пойти.
— Послушайте, принцесса, — отвечал ей король, — поверьте мне, забудьте то, что произошло в Меце, и возвращайтесь ко двору, как если бы ничего не случилось; прямо с нынешнего вечера займите снова ваши покои в Версале, а вместе с покоями и должность старшей придворной дамы дофины.
К несчастью, в этом споре король уступил преимущество герцогине: так дешево отделаться ему не удалось.
