По правде сказать, одно обстоятельство лишало все эти события той важности, какую они должны были иметь.

Людовик XV, которому было всего лишь шестьдесят три года, казался на десять лет старше герцога де Ришелье, которому было семьдесят шесть. Людовик XV, некогда красивый кавалер с голубыми глазами, тонким слухом и твердой поступью, терял зрение; Людовик XV становился глухим; Людовик XV не мог уже сесть на лошадь иначе, как с помощью скамейки, которую ему подставляли под ноги. Скука, кружившая над его головой с молодости, обрушилась на старика, вцепилась в него и терзала его. К тому же вокруг него исполнялся тот роковой спектакль, какой сопровождает людей, совершающих свои последние шаги в жизни. Все те вокруг, кого он любил чувственной любовью, умерли: г-жа де Вентимий, г-жа де Шатору, г-жа де Помпадур: все те, кого он любил родственной любовью: сын, внуки, сноха, жена, друзья, — тоже умерли. Маршал д’Армантьер, товарищ его детских игр, родившийся в один год с ним, умер. Оставались лишь г-н де Шовелен и герцог де Ришелье.

Предметом особого внимания со стороны короля был прежде всего г-н де Шовелен. Король проявлял чрезвычайный интерес к его здоровью. Каждую минуту он справлялся о самочувствии г-на де Шовелена у него самого и у других; эта великая дружба, поселившаяся в сердце, эгоизм которого был общеизвестен, удивляла всех. Но однажды ее причину узнали.

Оказалось, что на одной из Сен-Жерменских ярмарок г-н де Шовелен попросил какого-то балаганного колдуна погадать ему, и тот предсказал, что г-н де Шовелен умрет за полгода до короля.

Это предсказание дошло до ушей Людовика XV, что и стало причиной его заботы о здоровье г-на де Шовелена.

Так вот, этому последнему страху, или, если угодно, последнему предостережению, суждено было в свой черед осуществиться.

Двадцать третьего ноября 1773 года король ужинал в малых покоях, у графини дю Барри, и от ее имени пригласил на этот ужин г-на де Шовелена. Господин де Шовелен принял приглашение, но попросил короля не заставлять его есть насильно, поскольку он чувствовал себя не совсем хорошо. И в самом деле, за ужином г-н де Шовелен, начавший перед этим играть в вист с его величеством, съел всего лишь два печеных яблока, а затем продолжил игру. По окончании партии г-н де Шовелен встал и оперся о кресло г-жи де Мирпуа, игравшей за другим столом. В то время как он любезничал с этой дамой, король, находившийся напротив маркиза, заметил, что лицо его исказилось.

— Что с вами, Шовелен? — спросил его король.

Господин де Шовелен открыл рот, чтобы, несомненно, ответить королю, но не смог произнести ни единого слова и упал навзничь.

Тотчас же послали за врачами, но, когда они приехали, маркиз был уже мертв.

Со времени смерти г-на де Шовелена короля редко видели улыбающимся. Можно было подумать, что призрак маркиза идет с ним рядом при каждом его шаге. Немного отвлекала короля лишь езда в карете, и путешествия участились. Король ездил из Рамбуйе в Компьень, из Компьеня в Фонтенбло, из Фонтенбло в Версаль, но никогда не направлялся в Париж: он ненавидел Париж после его бунта по поводу кровавых бань.

Однако все эти прекрасные резиденции, вместо того чтобы развлечь короля, наводили его на мысли о прошлом, прошлое пробуждало воспоминания, а воспоминания вели к размышлениям. Вывести его из этих печальных, горьких и глубоких размышлений могла одна только г-жа дю Барри, и поистине жаль было видеть, с каким трудом старается эта молодая и красивая женщина разогреть если уже и не тело старика, то его сердце.

Тем временем общество разлагалось, подобно монархии. За грунтовыми водами философии Вольтера, д’Аламбера и Дидро последовали ливни скандалов Бомарше. Бомарше опубликовал свои знаменитые «Мемуары против советника Гезмана», и этот судебный чиновник, член суда Мопу, не смел больше появляться на своей скамье.

Бомарше репетировал «Севильского цирюльника», и уже шли разговоры о дерзостях, которые будет произносить на сцене философ Фигаро.

Выходка герцога де Фронсака вызвала скандал.

Две выходки маркиза де Сада вызвали ужас.

Господин де Фронсак, не обладавший ни привлекательностью, вызывающей любовь, ни остроумием, удерживающим любовь на привязи, грубый и торопливый распутник, успешно шел по стопам графа де Клермона, убийце которого молодой Людовик XV заранее пообещал помилование. Любовниц ему поставляли лакеи, похищавшие юных девушек и бросавшие их в постель своего господина, а из этой постели г-н де Фронсак передавал их в Оперу.

Дело в том, что Опера освобождала девушку из-под отцовской власти, и родители уже не могли потребовать вернуть им дочь, как только она предъявляла контракт, подписанный ею с Академией музыки.

Но одна девушка оказала сопротивление. Она была незнатного происхождения; возможно, она была влюблена, и это придавало ей силы. Придя в ярость от этого сопротивления и горя желанием овладеть ею, герцог де Фронсак совершил в течение одной ночи три преступления, каждое из которых наказывалось в те времена смертью: поджог, похищение и насилие.

Однажды ночью он поджег дом этой юной девушки. Об этом была предупреждена Гурдан. В связи с графиней дю Барри мы уже говорили об этой знаменитой своднице. Какая-то женщина, подосланная ею, подбирает бездыханную жертву, под предлогом оказания ей помощи уносит ее и привозит в непотребный дом. Как только она оказывается там, появляется Фронсак. Девушка зовет на помощь, кричит, защищается, борется; Фронсак толкает ее в особое механическое кресло, где ее руки и ноги оказываются зажаты, где всякая защита становится невозможна и где насилие в конце концов совершается.

Начинается предварительное следствие, но дело удается замять. Молчат все, кроме поэта, который издает негодующий крик, как он это уже делал по поводу Лалли-Толлендаля.

Послушайте Жильбера: это он воздал должное и виновнику преступления, и правосудию, оставившему преступление безнаказанным.

Едва девица из мещан его высочества пленяла взор,

Он, как султан в гареме, ей платок бросал и восклицал:

«Пусть золото, гонец страстей моих, летит во весь опор

И чистоту ее прельстит!» Стремглав бежит в ее квартал

Толпа лакеев и аббатов вольнодумных; весь этот сброд

Хитрит и золото горстями сыплет, к отцу прокладывая ход.

Красотка уступает, бедняжку умыкают, и горько плачет мать;

В итоге дочь в кордебалете, и власти нет ее домой забрать.

Но как-то раз бунтарка в городе нашлась:

В ней непорочность с красотою ужилась.

Усердствовали интриганы день и ночь,

В злодействе чтоб развратнику помочь.

Он погубить Париж готов за ночь утех!

И вот во тьме — она сулит ему успех, —

Пока красавица, что в жертву выбрал он,

Вкушает чистый сон, надеясь на закон,

Горящий факел хватает он рукою подлеца

И предает огню старинный дом ее отца,

От похоти вельмож ее оберегавший кров,

И тащит бездыханной к карете без гербов.

Будь он незнатен, его бы эшафот всенепременно ожидал,

Но он всесилен, и его злодейство закон забвению предал.

Таким образом, сын герцога де Ришелье превзошел отца, да еще как далеко.

Когда у герцога недоставало денег, он ограничивался тем, что закладывал свой орден Святого Духа, и поплатился за это следующим куплетом:

Продав Христа, повесился Иуда,

Предателям всем преподав урок.

Но Ришелье его хитрей, паскуда:

Святого Духа орден снес в залог

И жив еще, и жив еще покуда!

Имелись, правда, некоторые возбуждающие пастилки, именовавшиеся «пастилками Ришелье», однако этим пастилкам было очень далеко до шпанских мушек маркиза де Сада.

Скажем несколько слов о маркизе де Саде, одном из самых любопытных олицетворений конца века Людовика XV. Это был красивый вельможа, в то время уже тридцатипятилетний, родившийся во дворце принцессы де Конде, придворной дамой которой была его мать. Утверждали, что он происходил от прекрасной Лауры. Это вполне возможно: несмотря на свою платоническую любовь к Петрарке, прекрасная Лаура имела двенадцать детей. Получив воспитание в коллеже Людовика Великого, он в возрасте тринадцати лет поступил в легкую конницу. Он участвовал в Семилетней войне, а затем, против своей воли, женился на г-же де Монтрёй.