Впрочем, находясь в ссылке в Шантлу, г-н де Шуазёль отплатил Людовику XV презрением за ссылку, а дофину — оскорблением за ненависть.

Вот что он говорит о Людовике XV:

«Король был чрезвычайно смел, когда предстояло совершить зло, и проявлял мужество лишь в этом случае; зло, которое он мог совершить, доставляло ему ощущение жизни и нечто вроде возбуждения, похожего на гнев. В такие минуты король ощущал, что у него есть душа; однако для того, чтобы совершить добро, души у него не было».

Что же касается дофина, то его опальный министр щадит ничуть не больше; по его словам, г-н де Ла Вогийон разговаривал с принцем лишь о благородстве его происхождения и о всесильности королевской власти, которой ничто не должно оказывать сопротивления. Августейший ученик герцога был неучтив, груб, не проявлял ни малейшего интереса к женщинам и имел привычку по всякому поводу беспричинно повторять три лишенных смысла слова: «Ба. — Бака. — Бакала».

И потому, рассуждая о будущем, которое должно было стать следствием ошибочного воспитания, полученного дофином, и дурного примера, поданного королем, герцог де Шуазёль говорит:

«Если этот принц останется таким, каков он теперь, следует опасаться, как бы его глупость и вызванные ею презрение и смех не привели вполне естественным образом государство к упадку, который отнимет у короля Людовика XVI трон».

Господин де Шуазёль мог быть плохим министром, но, как видно, он был достаточно хорошим пророком.

Однако низвержение г-на де Шуазёля не решало всех проблем: оставались еще парламенты.

Герцог де Шуазёль подтолкнул судебное ведомство к бунту против абсолютной власти короля, и вопрос об уничтожении этого судебного ведомства был решен.

Полный поворот в политике, проводившейся г-ном де Шуазёлем в отношении Европы, произошел в одну минуту.

Господин де Шуазёль подтолкнул короля Испании к разрыву с Англией; но, едва только известие об опале г-на де Шуазёля дошло до Мадрида, король Испании дал англичанам полное удовлетворение в отношении Фолклендских островов и Порт-Эгмонта, служивших поводом для распри, и даже не пожелал изучить природу своих прав на эту территорию.

Придерживаясь своей проавстрийской политики, г-н де Шуазёль обращался со второстепенными государствами с презрением, никак не вязавшимся с покровительством, которое Франция всегда оказывала этим государствам; но, как только г-н де Шуазёль пал, Ибрагим-эффенди, посланник бея Туниса, был допущен на аудиенцию к королю.

Шведскому кронпринцу Густаву был оказан прием, достойный давнего союза, всегда связывавшего Швецию и Францию. Наконец, был заключен чисто семейный союз с королем Сардинии посредством брака графа Прованского, младшего брата дофина, с одной из принцесс Савойского дома.

Мы говорили о том, что вопрос об уничтожении судебного ведомства был решен; однако решить такое было легче, чем исполнить.

Судебное ведомство было всемогуще, а король, которого в насмешку называли Людовиком Добродушным, был слаб.

На стороне парламентов в большинстве своем стояли пэры, которых невидимыми узами связал с ними герцог де Шуазёль; они пользовались поддержкой Австрийского дома, негласно раздававшего несколько сотен тысяч ливров парламентским советникам. Наконец, на стороне парламентов стояли янсенисты, в любые времена и в любых обстоятельствах поддерживавшие их против королевского двора и Римской курии.

Герцога д’Эгийона, главу антипарламентской партии, поддерживали:

г-жа дю Барри, вместе с которой он пользовался милостями короля;

канцлер Мопу, который постоянно представлял Людовику XV парламенты как учреждения, способные уготовить ему трагическую судьбу Карла I;

аббат Терре, который устал от криков и жалоб в его адрес, без конца раздававшихся со стороны парламентов;

архиепископ Парижский, г-н де Бомон, который на протяжении десяти лет оспаривал законность их решений;

и, наконец, иезуиты, которые проливали слезы на руинах своего разрушенного ордена.

Партии стояли лицом друг к другу, приготовившись к нападению и обороне: сражение не могло заставить себя ждать.

За шестнадцать дней до изгнания г-на де Шуазёля парламент Парижа прекратил исполнять свои обязанности, в то время как все провинциальные парламенты, бунтовавшие против короля, продолжали множить число ремонстраций, по поводу каждой из которых г-жа дю Барри говорила:

— Вот еще один шаг к тому, чтобы свергнуть вас с престола, государь.

Канцлер Мопу дал Парижскому парламенту приказ возобновить исполнение своих обязанностей, если он не хочет навлечь на себя гнев короля.

Парламент ответил, что он с покорностью, но не исполняя своих обязанностей, ожидает наступления событий, которые ему угрожают.

Королевской власти был брошен вызов, и герцог д’Эгийон принял его.

Для исполнения принятого решения выбрали ночь с 19 на 20 января.

В полночь все парламентские чины были разбужены именем короля. В спальни к ним входят мушкетеры, предъявляют им приказ возобновить исполнение своих обязанностей и требуют дать ответ, не допускающий никаких околичностей: «да» или «нет».

Кое-кто из них подчиняется; но, собравшись на другой день, они ободряются, набираются твердости и единодушно отказываются следовать приказу.

За этим отказом немедленно следует уведомление об указе королевского совета, которым их должности объявляются конфискованными. Мушкетеры, уже побывавшие у них, являются к ним снова, на этот раз с приказом о ссылке, которому они должны подчиниться безотлагательно. На место Парламента ставится большой совет, который должен его заменить.

Архиепископ Парижский, опьяненный победой, лично совершает то богослужение, какое называли красной мессой, и новый парламент тотчас же в насмешку получает имя парламента Мопу.

Однако при этом происходит глубокий раскол даже среди принцев королевской семьи. Граф де Ла Марш, сын принца де Конти, и принц де Конде, которому г-н де Мопу дал устное обещание женить на мадемуазель де Конде, его дочери, графа д’Артуа, признали новый парламент. Герцог Орлеанский, действуя по настоянию г-жи де Монтессон, уступил мгновенно, однако принц де Конти даже слышать не хотел ни о каком примирении с новым судебным ведомством.

Граф де Клермон по примеру принца де Конти протестовал против того, что было совершено, и, страдая смертельной болезнью, умер, не дождавшись, чтобы король, затаивший против него злобу за проявленную им оппозицию, хотя бы раз справился о его здоровье.

Пэры также протестовали против упразднения старинного судебного ведомства, но исключительно для проформы.

Вот так свершилось это великое событие, главным рычагом в котором послужила г-жа дю Барри и все плоды которого пожал герцог д’Эгийон.

— Франция, — воскликнула г-жа дю Барри, обращаясь к Людовику XV, — твой кофе уё…ет!

Многому, как мы видим, предстояло повторить судьбу кофе короля Франции.

XXV

Политика герцога д’Эгийона. — Руководством ему служит памятная записка дофина, сына Людовика XV. — Следовать этому плану в отношении Австрии оказывается затруднительно. — Поведение герцога д’Эгийона в отношении второстепенных государств. — Господин де Верженн в Стокгольме. — Раздел Польши. — Докладная записка, поданная герцогом д’Эгийоном королю.

Как мы уже говорили, политика герцога д’Эгийона явилась полной противоположностью политике г-на де Шуазёля. Он смело продолжал ее, опираясь на памятную записку дофина, отца Людовика XVI.

Вот выдержка из этой памятной записки, на которую опиралась политика герцога д’Эгийона.

«Мне следует постоянно помнить, — говорит дофин, — что множество правительств было уничтожено, что несколько королевских династий в Европе пресеклись и что главные государства, которые меня окружают, это соперники дома Бурбонов.

История свидетельствует, что двумя главными из них являются Англия и Австрия.

Из этих двух соперников Англия наименее опасна. Франция должна помнить, что она может как иметь, так и не иметь военно-морской флот, ибо государства, у которых его нет, прекрасно живут за счет своего земледелия, своей торговли и своей природной промышленности. Нас, даже и без военно-морского флота, весьма уважали и боялись в годы министерства кардинала де Флёри, которому мой отец полностью передал заботу об управлении государством.