— Но я же ничего не сделал! Я ни в чем не виновен! Нельзя отрубать мне голову за преступления, которые я не совершал! Выпустите меня на свободу! Я хочу на свободу!

Однако, опять-таки к несчастью для секретаря, всякий, кто в качестве слуги вступал в Бастилию, мог выйти из нее лишь тогда, когда его господин получал свободу или умирал. И потому секретарю не возвратили свободы, о которой он просил. Между тем его помешательство усилилось: бедняге постоянно мерещился эшафот. Было решено перевести его в Шарантон. Решение выполнили, секретаря увезли, и Лалли остался один.

Тем временем дело губернатора рассматривалось в суде, но рассматривалось оно крайне медленно; самые важные свидетели находились в Мадрасе и Пондишери, то есть в четырех тысячах льё от Франции; поэтому судопроизводство не смогло открыться ранее 6 июля 1763 года.

В продолжение целого года своего тюремного заключения Лалли нисколько не терял присутствия духа. Он знал ненависть к себе клана Шуазёлей, у него не было никаких сомнений в строгости Парламента, но в ответ на беспокойство, которое выражали его друзья, он невозмутимо говорил:

— Король помилует меня.

Начавшееся судебное разбирательство с первых дней велось с возмутительным пристрастием. Кроме того, подсудимый сам возбуждал всеобщую ненависть к себе и усугублял неприязнь, которую все испытывали к нему, мощью своих ответов и силой своих обвинений, ибо из обвиняемого, каковым он являлся, Лалли становился по многим пунктам обвинителем.

Заседания суда были ожесточенными, и каждый день, возвращаясь в свою камеру, Лалли мог заметить, что надзор за ним делается все строже. Время от времени его охватывали мрачные предчувствия.

Однажды, когда цирюльник брил ему бороду, что обычно происходило в присутствии тюремщика, Лалли забавы ради стянул у цирюльника одну из его бритв. Закончив свое дело, цирюльник потребовал отдать ему запасную бритву, которой не оказалось в его сумке. Тогда Лалли признался, что он взял ее с тем намерением, чтобы в следующий раз побриться самостоятельно. Это рассердило тюремщика, и он потребовал у Лалли бритву, но тот не пожелал вернуть ее. Приказания насчет узника были, несомненно, крайне строгие, ибо, не докладывая об этом происшествии коменданту Бастилии, тюремщик тотчас позвал на помощь, ударил в набат и призвал стражу. В одну минуту тюремный коридор наполнился солдатами и в камере узника послышались угрозы.

И тогда, смеясь, генерал вернул бритву, ставшую причиной всего этого волнения.

Однако он был настолько уверен в милосердии короля, что весь этот шум, поднявшийся из-за бритвы, не смог раскрыть ему глаза.

Тем не менее слова, сказанные ему однажды плац-майором, пролили жестокий свет в его затененное сознание.

Карета, в которой Лалли возили на заседания Парламента, никогда не ездила без многочисленного конвоя; кроме того, в нее всегда садился вместе с ним плац-майор. Однажды утром вокруг этой кареты столпился народ. Лалли хотел было выглянуть из нее, чтобы посмотреть, что стало причиной этого шума, но плац-майор, всегда проявлявший доброжелательность к Лалли, сказал ему:

— Осторожно, господин генерал; я имею приказ убить вас, если вы подадите хоть малейший знак народу или он проявит к вам хоть малейшее участие.

Лалли отодвинулся вглубь кареты и задумался.

Но это еще не все. В тот момент, когда уже можно было догадаться, что судебный приговор будет через несколько дней вынесен, первый президент, обративший внимание на стремление генерала являться в суд, облачившись в мундир со знаками своего воинского звания и с королевскими орденами, которыми он был награжден, приказал плац-майору Бастилии снять с него эполеты, голубую орденскую ленту и все его ордена.

Когда плац-майор, предупредив узника о тех злонамеренных приказах, какие он получил в отношении него, попросил его снять с себя знаки отличия, Лалли ответил, что их могут сорвать с него, но сам он их ни в коем случае не снимет.

Приказ был отдан, и плац-майору следовало подчиниться ему; он позвал к себе на помощь: завязалась борьба, и, лишь повалив узника на землю, сумели сорвать с него, обратив их в клочья, его эполеты и орденские ленты.

Все эти проявления жестокости были ненужной травлей, которая должна была открыть глаза Лалли, однако он никак не мог поверить, что его приговорят к смерти.

Шестого мая 1766 года Лалли испытал жестокое разочарование.

Парламент вынес приговор, и граф был осужден на смерть как изобличенный в измене интересам короля, государства и Ост-Индской компании, равно как в злоупотреблении властью и незаконных поборах с подданных короля и иностранцев.

Казнью было назначено отсечение головы, и совершиться оно должно было на Гревской площади.

Выслушав этот приговор, тем более страшный, что Лалли никак не желал предвидеть его, генерал накинулся с бранью на своих судей, называя их палачами и убийцами.

В этот момент к нему подошел кюре Святой капеллы, призывая его успокоиться.

Однако Лалли с гневом оттолкнул его и воскликнул:

— Ах, сударь, оставьте меня в покое хотя бы на минуту!

И он сел в отдаленном уголке зала.

Примерно в течение десяти минут никто не мешал ему предаваться горестным размышлениям; затем плац-майор, чрезвычайно взволнованный, подошел к Лалли, чтобы взять его и препроводить обратно в Бастилию.

И тут Лалли вспомнил, сколько раз он бывал нетерпелив и груб с этим человеком, всегда добрым и всегда исполненным уважения к нему, и промолвил:

— Сударь, простите меня за все мои грубые слова; я старый солдат и не привык повиноваться кому-либо, кроме короля. Мой скверный характер почти всегда заводит меня дальше, чем мне хотелось бы!

— Перед лицом несчастья, подобного вашему, сударь, — отвечал плац-майор, — я не помню и никогда не буду помнить ничего, кроме уважения, которое мне следует оказывать вам.

— Что ж, тогда обнимите меня, — сказал Лалли. — Я сожалею о том времени, которое прошло у меня в ненависти к вам; теперь я прекрасно понимаю, что вы исполняли свои обязанности.

И они вместе вернулись в Бастилию.

Как только узник вошел в свою камеру, его спросили, не хочет ли он принять исповедника.

— Как! Уже?! — воскликнул он. — Стало быть, они так торопятся лишить меня жизни?

— Сударь, — ответил посланец, — я полагаю себя вправе уверить вас, что этот визит священника делается ради услуги.

— Ну что ж! — произнес Лалли. — Соблаговолите сказать ему, что я приму его позднее; теперь я устал и хотел бы немного отдохнуть.

Лалли оставили одного, и он действительно уснул.

С этого времени никто из друзей осужденных, никто из его знакомых не мог больше пройти к нему. И тогда родственники генерала, зная, что ему не дадут помилования, и желая спасти его от позорной смерти на эшафоте, пришли на площадь Бастилии в надежде, что он выйдет на балкон или покажется у окна и тогда они смогут подать ему знак, чтобы он покончил с собой.

Но Лалли спал.

Его разбудили, чтобы сказать ему, что президент Паскье, который был докладчиком по его делу, желает поговорить с ним.

Лалли соскочил с постели и произнес:

— Да, впустите его, пусть войдет, пусть войдет!

Во взгляде генерала была такая сила, что президент, встретившись с ним взглядом, остановился на пороге.

— Сударь, — промолвил Паскье, первым прервав молчание, — король так добр, что готов простить вас, если вы выкажете хоть малейшую покорность; итак, признайтесь в ваших преступлениях и назовите ваших сообщников.

— В моих преступлениях! — воскликнул Лалли. — Стало быть, вы их не раскрыли, если пришли просить меня, чтобы я признался в них? Что же касается моих сообщников, то, поскольку я ни в чем не виноват, у меня их нет. А теперь послушайте, что я вам скажу: ваш поступок оскорбителен для меня, и вы последний из тех, кому я позволил бы говорить мне о помиловании. Убирайтесь вон, подлец, и чтобы я вас больше не видел!

— Но, сударь, — сказал Паскье, — одумайтесь, это пыл овладевает вами.