— О, тебе прекрасно известно, что пыл овладевает мною! Ты и рассчитывал на этот пыл, чтобы осудить меня; но кровь марает того, кто ее проливает, и моя пролитая кровь оставит на тебе несмываемое пятно!

Лалли сделал шаг к нему, и Паскье закричал:

— На помощь!

В камеру вбежали тюремщики.

— Пусть ему заткнут рот кляпом! — приказал Паскье. — Он оскорбил короля.

Услышав слова «Пусть ему заткнут рот кляпом!», узник пришел в ярость; он бросился на президента, но тюремщики остановили его и, позвав на помощь себе двух солдат, повалили старика на пол, а затем, подчиняясь приказу Паскье, вставили ему в рот кляп.

Народу стало известно об этой гнусности, и с тех пор народ называл Паскье не иначе как Паскье-Кляп.

После парламентского докладчика к узнику впустили исповедника. Услышав благочестивые увещания священника, Лалли, как могло показаться, успокоился, но это спокойствие было притворным; он раздобыл ножку циркуля, и прямо в ходе своей речи капеллан вдруг заметил, что узник покрылся бледностью.

За мгновение до этого Лалли вонзил себе эту ножку циркуля в грудь, в нескольких линиях от сердца.

Священник позвал на помощь; осужденного схватили и связали.

— Я промахнулся, — произнес Лалли, — ну что ж, теперь очередь палача.

Осужденному не пришлось ждать долго. Первый президент Парламента, узнав от Паскье об отпоре, который дал ему генерал, а от тюремщиков — о его попытке самоубийства, приказал передвинуть казнь на более ранний срок.

Эту новость сообщили Лалли.

— Тем лучше! — сказал он. — В тюрьме они заткнули мне рот кляпом, но, возможно, у них не хватит смелости сделать это, когда они поведут меня на эшафот, и тогда… О, тогда я заговорю!

Эти слова тоже стали известны судьям. Народ проявлял сочувствие к Лалли, и Лалли, заговорив, мог побудить народ к бунту, ибо Парламент не пользовался популярностью. И тогда, под предлогом, что осужденный, дабы избежать казни, может, как это водится на Востоке, проглотить свой язык, на генерала набросились снова, связали, заткнули ему рот кляпом и связанного, с заткнутым ртом отнесли его, исходящего от ярости пеной, но бессловесного, в окруженную стражниками телегу, которая ехала вслед за тележкой Сансона.

При виде этого несчастного, которого с кляпом во рту везли на казнь, при виде этого старика, на лице которого были заметны следы насилия со стороны палачей, народ открыто зароптал. Но были приняты все меры предосторожности: вдоль всей дороги, по которой предстояло проследовать приговоренному, были расставлены внушительные войска, так что, помимо ропота, у зрителей не осталось никакой иной возможности выразить Лалли свое сочувствие.

Зрителей было множество, и, со времен казни графа Горна, на Гревской площади не собиралось такого блестящего общества.

Почти вся знать съехалась туда в своих каретах, но не из любопытства, а для того, чтобы оказать честь осужденному.

При виде этого старый генерал обрел спокойствие, и лицо его прояснилось, как если бы он находился на поле битвы. Ему предстояло дать последнее сражение; однако на этот раз он был уверен, что не выйдет из сражения живым, поскольку то была борьба с самой смертью.

И он с высоко поднятой головой вступил в эту борьбу.

Взойдя на площадку эшафота, по ступеням которого он поднимался твердым и решительным шагом, Лалли устремил на толпу долгий и спокойный взгляд; его уста были немы, но в этом последнем призывном взгляде было куда больше красноречия, чем его могло быть в самой выразительной речи.

Казнить г-на де Лалли должен был Сансон-отец, но он уступил эту честь своему сыну, несмотря на странное обязательство, которое за тридцать пять лет до того он добровольно взял на себя в отношении этого осужденного.

Однажды вечером юный г-н де Лалли вместе с несколькими молодыми повесами возвращался из своего небольшого дома в Сент-Антуанском предместье, предназначавшегося для развлечений; молодые люди были навеселе, как это приличествовало вельможам, получившим воспитание во времена Регентства; внезапно они заметили какой-то уединенный дом, стоявший посреди очаровательного сада и ярко освещенный изнутри. И действительно, в доме царило веселье, и за оконными стеклами, словно обезумевшие тени, мелькали танцоры и танцорки. В голове вертопрахов зародилась мысль: принять участие в этом празднестве. Лалли постучал в калитку; но в доме все были так поглощены своим приятным занятием, что лишь когда наши несносные молодые люди вовсю разбушевались, какой-то слуга отворил калитку и спросил их, что им угодно.

— Что нам угодно? — переспросили молодые люди. — Нам угодно, чтобы ты пошел и сообщил своему хозяину, что четверо молодых сеньоров, проходя мимо и не зная, чем заняться в остальное время ночи, спрашивают его, не позволит ли он им принять участие в этом празднике?

Слуга колеблется; ему кладут в руку луидор и толкают его вперед; он входит в дом, и наши четверо молодых вертопрахов, при всей неприличности своего поступка соблюдая приличие, ожидают на пороге, пока им будет дано разрешение войти.

Через несколько минут слуга возвращается вместе со своим хозяином.

Это был человек лет тридцати, с мрачным взглядом и суровым лицом.

— Господа, — сказал он, — мой слуга только что сообщил мне о высказанном вами желании, которое делает мне невероятную честь: желании принять участие в празднике, устроенном по поводу моей свадьбы.

— Ах, — воскликнули молодые люди, — так сегодня ваша свадьба? Прекрасно! Нет ничего веселее, чем свадебные балы. Ну так что, договорились, вы принимаете нас в число ваших гостей?

— Я уже сказал вам, господа, что делаю это с величайшим удовольствием; но все же необходимо, чтобы вы знали, кто тот человек, который будет иметь честь принять вас в своем доме.

— Это человек, который празднует сегодня день своей свадьбы, — вот и все, что нам нужно знать!

— Разумеется, господа, все так; но вам нужно знать еще кое-что, ибо тот человек, который сегодня празднует свою свадьбу, это…

И он на мгновение смолк, не решаясь продолжить.

— Это? — повторили хором молодые люди.

— … это палач!

Его ответ несколько охладил пыл молодых людей. Однако г-н де Лалли, самый разгоряченный из четверых, не захотел отступить назад.

— Вот как! — сказал он, с любопытством глядя на новобрачного. — Вот как! Так это вы, любезный друг, отрубаете головы, вешаете, сжигаете, колесуете и четвертуете? Очень рад познакомиться с вами!

Палач почтительно поклонился.

— Сударь, — сказал он, — что касается простых смертных — воров, богохульников, колдунов, отравителей, — то я предоставляю эту работу моим помощникам: для подобных негодяев вполне годятся подручные; но, когда мне случается иметь дело с молодыми людьми благородного происхождения, каким был граф Горн, с молодыми вельможами, какими являетесь вы, я никому не уступаю чести отрубить им голову или переломать им кости и беру эту работу на себя. Так что, господа, если когда-нибудь времена господ Монморанси, Сен-Мара или Рогана возвратятся, вы можете рассчитывать на меня.

— И вы даете слово, господин Парижский? — рассмеявшись, спросил Лалли-Толлендаль.

— Даю, господа, даю!.. Ну так что, вы все-таки войдете в мой дом?

— Почему нет?

— В таком случае, входите.

Четверо молодых людей вошли. Их представили новобрачной; они протанцевали всю ночь напролет и на другой день рассказали об этом приключении в Версале, где оно имело большой успех.

Через тридцать пять лет генерал Лалли, старик с седыми волосами, с кляпом во рту, приговоренный к смерти, снова оказался лицом к лицу с тем угрюмым новобрачным, у которого он был гостем в первую ночь после его венчания.

Однако казнить старика должен был сын палача, первенец в этом браке.

Лалли встал на колени. Сансон-сын, тот самый, кому двадцать семь лет спустя предстояло снести с плеч голову куда более достославную, поднял меч правосудия, но, поскольку рука у него дрожала, он нанес неверный удар, который лишь рассек череп несчастного старика.