– Сынок, что же это за еда-то, – спросила Груняша, с подозрением рассматривая плавающие в масле большие комки зелёных листьев.

– Голубцы называется. Вкусная еда, внутри рис с мясом, – ответил за него шофёр.

– Ох, совсем забыла, – спохватилась она, – у меня же кофей есть. Специально для такого случая берегла. Сейчас сварим. Плита вон аж красная, быстро поспеет.

Сергей Иванович хотел остановить мать, но она уже копалась в глубине стола, разыскивая кофе. Пачка кофе оказалась в самом углу, за банками с рафинадом.

– На, сынок, засыпь в чайник на плите, – подала сыну пачку, завёрнутую в пожелтевшую газету, и целлофановый мешочек.

Он осторожно развернул свёрток. На свет появилась коробка какао «Золотой ярлык». Затем, так же осторожно, открыл её – в нос ударил кислый запах. Какао оказалось плесневым, вместо положенного коричневого цвета оно было зелёным. Сергей Иванович быстро закрыл пачку и поставил на окно подальше от себя.

– Ладно, мам, лучше вон компота попьём, – он показал на банку рядом с бутылкой коньяка.

– Тогда до следующего раза приберегу, – согласилась Груняша.

Она совсем ничего не ела, только суетилась возле сыночка, сообщала новости, что ещё не успела рассказать, показала рукавички, связанные ему. Он только мельком взглянул на них, кивнул и снова налёг на голубцы.

За дверью раздалось утробное мяуканье.

– Кошка пришла, – привстала Груняша.

– Сидите, – остановил её Василич, – я открою.

На пороге тенью возникла старая облезлая кошка. Её зелёные огромные глаза светились мудростью. В отличие от молодых кошек, что одним махом перепрыгнули бы порог, она степенно переплыла через него. Затем не спеша, плавно двигая острыми лопатками, прошла на середину и села, обвившись хвостом. Её глаза, не мигая, смотрели на людей.

– Мам, какой у тебя здоровый кот, – сказал Сергей Иванович, беря со стола кусок колбасы.

– Кошка это, – ответила Груняша. – Сынок, ты ей роскошев-то не давай, она мышей ловит, да и я ей даю кой-чего.

– Как её зовут? – спросил, жуя, Василич.

– Да никак! – рассмеялась Груняша, – по правде-то я и сама не знаю, кто это, кошка или кот. Вроде, за всё время ни разу не котилась, значит, думаю, кот, а зову просто Кошкой. Кошка – и всё. Она, как и я, тоже никакая. Старая уж она больно.

– Какие у неё глаза мудрые, словно насквозь тебя видят, – сказал шофёр.

– Ужас, какая она умница, я уже и не помню, сколько вместе с ней живу. Она сама ко мне пришла. Соседская кошка-то. Они, как она состарилась, новую завели, чтоб лучше мышей давила, а эту выбросили. Вот она ко мне и пришла. Я старая и она старая, вот и живём, друг друга не обижаем. Она всё понимает. Куда ей ещё. Вместе легче прожить. Хоть поговорить есть с кем.

– Кыс-кыс-кыс! – позвал кошку Василич, протягивая ей откушенный кусочек копчёной колбасы.

Та, степенно переваливаясь, подошла, обнюхала колбасу, но не тронула её, а принялась тереться рваным ухом о его ноги.

– Не возьмёт – совестливая она очень и пофорсить любит! – поведала Груняша, с любовью смотря на свою Кошку.

– Эх, Кошка, Кошка, – проговорил вполголоса шофёр, гладя её по лобастой голове, – раньше нуждались в тебе, а как состарилась, – так за дверь. У нас, у людей, тоже так бывает. Сказав последние слова, он мельком взглянул на мать, суетящуюся возле его начальника, встал и пошёл в сени. На вопрос Сергея Ивановича ответил резко:

– Покурить.

Через несколько минут вслед за ним вышел Сергей Иванович.

– Василич, сейчас поедем, – сказал он, выходя на крыльцо, где стоял шофёр, облокотившись о косяк двери.

Тот молча повернулся. Никогда ещё Сергей Иванович не видел такого выражения лица у всегда добродушного Петра Васильевича, которого за добродушие и мягкость характера все звали просто Василичем, теперь же лицо его было злым, а глаза, всегда добрые, сейчас словно сжигали его.

– Сергей Иванович, снимите очки, – голосом, не терпящим возражений, сказал он.

– Зачем? зачем, – удивился директор, однако подчинился – такую сталь в голосе шофёра он тоже слышал впервые.

Он хотел что-то ещё сказать, но не успел – тяжёлый удар в челюсть припечатал его к забору. Ветхий забор не выдержал и без всякого сопротивления рухнул в снег вместе с человеком.

– С-сука, мать забыл! Видишь, как живёт! И это в наше время! Не живёт – мучается! Сволочь ты! – Пётр Васильевич повернулся и пошёл к машине.

– Можешь увольнять! – крикнул он уже из кабины, вероятно, угадав мысли барахтающегося в снегу директора.

Ещё не успевший остыть мотор быстро завёлся. «Волга», пробуксовывая, развернулась по тракторным набродам и затряслась по узкой дороге.

– Завтра же совещание! – кричал ей вслед Сергей Иванович.

Ему хотелось плакать от обиды – в чёрной машине, скрывающейся за соседним домом, сидел не просто его шофёр, «Волга» увозила доброго, хорошего и верного друга, которого он знал много лет.

На следующий день вся деревня знала, что к тётке Груняше приехал сын. Всю неделю в деревне только и говорили о том, какой хороший у неё сын, что бегал он бессчётное количество раз в магазин, чуть ли не всё там скупил, целыми днями таскал воду, колол и складывал в сенях дрова, вычистил всю избу, заменил проводку, прочистил печку, все в доме сделал, что только можно.

«Золотой человек, вот какими надо быть!» – говорили жители деревни друг другу, а в особенности своим детям и внукам.

Счастье кошке Марфе привалило неожиданно. Январские морозы, ещё не успевшие разгуляться в полную силу, развеял южный ветер. Воробьи, обманутые сыростью и теплом, раскричались в садах. В полдень набухали почки бузины. Подняли гам невесть откуда взявшиеся грачи. Одних лишь синиц не заставила серая январская весна зазвенеть колокольцами.

Изредка перекликаясь, они торопятся набить желудки, ведь впереди ночь. Долгая-долгая зимняя ночь, с ней шутки плохи.

Снег осел, насытил влагой землю. Талая вода залила все ложбинки, ямы, колеи от машин, выгнала мышей из их бесчисленных подснежных ходов. Словно сговорившись, они вылезли на поверхность и по кое-где уцелевшему снегу стали перебираться в сторону деревни. Спасенье там – в хлевах и в сенях, в копнах сена и кладях дров. Поля, насколько хватало глаз, пестрели от передвигающихся комочков.

В вороньем мире целый переворот – покинуты свалки и помойки – для кого беда, а для кого пир горой. Галдёж над полями глушил другие вздохи оттепели. Серые воровки, давно уж сытые, ловили мышей впрок, кто-кто, а они-то знали, что за теплом придут метели.

Мышей, добравшихся до деревни, встречали кошки и собаки. Мыши лезли из всех щелей в заборах. Во дворах они попадали на расправу к курам. Те налетали гурьбой и расклёвывали еле ползающих переселенцев. Перепало кое-что и Марфе. Она растянулась в углу двора на деревянной колоде и сытыми глазами оглядывала изгородь со стороны, у этой же изгороди топтался одноглазый петух. Его единственный глаз успевал заглядывать в щели между досок и следить за кошкой. Хоть старая она и неповоротливая, а всё же соперница. Марфа тоже следила за одноглазым. Появлявшихся мышей они замечали сразу, одновременно, хоть и сыта Марфа, хоть и знала, что куры быстрей расправятся, чем она доковыляет, но не могла быть спокойной при виде серых шевелящихся комочков. Она вся подбиралась, словно готовясь к броску, дёргался облезлый хвост, вздрагивали рваные уши. Куры расправлялись с очередной жертвой, Марфа опять лениво растягивалась на колоде.

К вечеру, когда кур закрыли в сарае, старая кошка осталась во дворе одна. В этот день она впервые за долгие годы наелась досыта. Наелась так, что с трудом таскала разбухшее брюхо. Стало ещё больнее наступать на отбитую хозяйкой лапу. Остаток дня она так и пролежала на кладке дров не в силах подняться. Лишь к вечеру старая кошка тяжело приподнялась и заковыляла на охоту. Похолодело. Наплыв мышей заметно уменьшился, но всё равно то тут, то там появлялись пришельцы с полей. Давить их Марфе не составляло особого труда. Мыши еле ползали и не пытались убегать. Придавив лапой, она душила их зубами и стаскивала на крыльцо. Одна мышь шустро юркнула в поленницу дров, Марфа долго стояла у поленницы, обнюхивая каждую щель между дровами, куда спряталась мышь, и легла рядом. Это своя, домашняя. Эту надо караулить. Чего-чего, а терпения у неё хватало. Трудно стало ловить мышей, особенно крыс – стара уж больно. Бывает, всю ночь ждёт, зато одним броском завершает дело. В полночь небо вызвезделось. Лужицы покрылись льдом, ветер переменился, ледяной, колкий, он заставил замолчать капель с крыш, сковал раскисшие сугробы. Марфе он напоминал дыхание подвала со льдом, куда она лазила летом за мышами, хотя там совсем другое дело: вылез – и вновь тепло, опять валяйся на солнышке, теперь и податься некуда, везде холод, в дом не пускают.