Тётка Груня проснулась затемно. Она подползла к краю лежанки, чтобы глянуть в окно.

«Ох, и когда же ночь кончится, ужасть какие длинные стали», – сказала она сама себе.

За ночь печка поостыла, и в щели кривых окошек забрался холод. Чтобы добраться до тёплых кирпичей, она раскопала наваленные старые ватники и одеяла. Забралась под них, но заснуть не могла. Повяжу немного, – решила она. Привычно нащупала висящую над лежанкой маленькую лампочку, повернула её в патроне.

Вспыхнул свет. Лампочка выхватила из темноты печь, на которой сгорбилась маленькая старушка, и кусок избы. Лампочка была очень слабенькая, её тусклый жёлтый свет едва освещал лежанку и только ещё сильнее подчёркивал желтизну морщинистого лица, делая ещё длиннее выдавшийся вперёд старушечий подбородок. Седые, прямые, как солома, волосы казались чёрными.

Как только загорелся свет, она снова поползла к краю лежанки, чтоб взглянуть на часы. Добралась до трубы, выглянула из-за неё. Узкий жёлтый луч, выбившийся из щели между стенкой и трубой, тускло освещал циферблат ходиков. Стрелки показывали пять часов утра. Посмотрела и заплакала, запричитала. Её плач был похож на смех грудного ребёнка, увидевшего качающиеся над коляской погремушки. Слёз не было – они иссякли за годы одиночества. Тётка Груня жаловалась самой себе на свою судьбу.

«Ох, и когда же эта ночь кончится, – неустанно повторяла она, – и за что же мне такие мучения».

Она жаловалась на ветер, который задувает её избу, на снег, что завалил дверь, на зиму с такими длинными и тёмными ночами. Она не любила зимы. Конечно, в молодости было всё равно, но теперь Груня боялась зимних ночей. Ох и долгие же они! Ложилась спать, как только за окном сгущались сумерки, чтоб экономить свет. Проснётся ночью, включит лампочку, посмотрит на часы и вздохнёт. Спать уже не может, а ходики упрямо показывают, что прошло всего лишь два-три часа. Даже старый день не кончился. И так всю ночь. Много раз за ночь она ложилась, пыталась уснуть, но сон не шёл, и она опять вставала. То принимается за вязание, а то и книгу какую почитает. Вся изведётся за ночь. «Ох уж это время, и кто его только придумал», – приговаривала она.

Как-то раз повесила на гирьку ходиков ещё одну железку – тяжёлый замок, чтобы поторопить время. Часы спешили вперёд, а рассвет задерживался. Не удалось обмануть время – и она горько заплакала.

Тётка Груня тёрла сморщенными руками сухие глаза, всхлипывала.

Дёргался маленький нос, обвислые щёки, только выдавшийся вперёд подбородок оставался на месте. Она снова поползла на середину лежанки и принялась искать своё вязание. Спицы, клубок шерстяной нитки, недовязанная рукавичка оказались под старым зипуном с вылезшей шерстью. Старушка надела очки на резинке, подобралась поближе к лампочке и принялась за работу. Пальцы слушались с трудом, часто петли соскакивали с острых концов спиц, но она продолжала упорно вязать.

Эти варежки она вязала сыну. В укромном месте уже лежала пара связанных носков и одна рукавичка.

«Это Серёженьке, приедет, вот, скоро. Они ужасть какие тёплые. Шерсть-то самая хорошая, осеннего состригу», – говорила она, показывая рукавичку и носки старой дородной кошке. Кошка внимательно смотрела, обнюхивала их. Эта кошка знала многое. У Груни не было от неё тайн.

Пальцы совсем перестали слушаться, щемили локти и плечи. Она отложила вязание, спрятав его снова под зипун, выключила свет и улеглась. Сон не шёл.

«Наверное сверху снег сыплет, вон как руки разболелись да в затылке шумит, – сказала она. – На днях опрастывала банку. Согнулась и еле-еле смогла разогнуться. В голове такой шум, руки ломит. Глянь в окно – сверху валит».

Так и говорила лёжа с открытыми глазами, не обращаясь ни к кому. Говорила просто так, лишь бы говорить.

«Наверное уж брезжится, сколь времени прошло», – сказала она, включила лампочку и поползла к краю лежанки. Выглянула из-за трубы и запричитала – окошко было чёрным. Часы показывали лишь без четверти шесть. До рассвета ещё долго.

Эту старушку в деревне и стар и млад звали Груняшей. А вот соседка, женщина лет шестидесяти, звала её ласково – Грунечкой.

В деревеньке её уважали за добрую душу, много хорошего сделала она за свою жизнь. А теперь Груняша еле-еле сводила концы с концами. Дом у неё был хоть и маленький, но не деревянный, а из красного кирпича. Когда-то новый, он был всем на зависть, а теперь его стены подпирали со всех сторон толстые брёвна, поставленные за бутылку конюхом. Её дом, заросший бузиной и сиренью, стоял на самом краю деревни. Деревня маленькая, с десяток домов, а растянулась через косогор на целую версту – дома стояли далеко друг от друга. Из Груниного окошка видно всего лишь два дома: в первом жила её подруга молодости бабка Леля, а второй заколочен – все переехали в город.

Время от времени соседка приходила проведать свою Груняшу. Носила ей воды из колодца, приносила хлеб иль ещё чего. Сама Груняша никуда из дома не выходила – у неё болели ноги, даже в избе ходила с палкой или табуреткой. Поставит впереди себя табуретку, опираясь на неё, сделает несколько шагов, затем снова ставит табуретку впереди. Ноги часто вдруг становились ватными, чужими, отказывались слушаться. Тогда она садилась на табурет и ждала, когда это пройдёт. Последнее время бабка Леля заходила всё реже и реже, и Груняша целыми неделями сидела без хлеба, перебивалась квашеной капустой да солёными огурцами. Экономила как могла воду. Иногда забегала к ней разбитная молодуха Степанида. Она приносила буханку хлеба, рассказывала деревенские новости, носила воду, после чего требовала вознаграждения. Хотя Груняша и не любила эту наглую бабу, но ни в чём ей не отказывала: давала деньги, кой-какие тряпки, вязаные носки и рукавички. Разве откажешь – кто ж тогда поможет! Когда Степанида уходила, Груняша садилась и плакала: жаль было с таким трудом нажитого и денег.

Проходили дни, недели, а тропинка к дому одинокой старушки была покрыта нетронутым снегом. Как замела метель следы, после последнего визита бабки Лели, так никто и не ходил по ней. А в маленьком покосившемся окне можно было увидеть неподвижное старушечье лицо. Печальные глаза смотрели на дорогу из-под низко надвинутого на сморщенный лоб тяжёлого зелёного платка. Весь день проводила Груняша у этого окна – смотрела на дорогу. Если садилась вязать или читать, то всё равно только у этого окна. Отходила лишь затем, чтоб топить печь или лежанку. Ждала сына. Каждый день надеялась, что уж сегодня он непременно приедет: «Погода дюже лютая, вона как метёт, аль с работы не пускают?» – говорила она вечером, отходя от окна, когда ранние сумерки окутывали деревню.

В начале зимы сын прислал посылку. В картонном ящике чего только не было: леденцы, баранки, вафли, даже два апельсина, но самое главное Груня нашла на дне под газетной подстилкой – на клочке лощёной бумаги было написано: «Мама, скоро приеду, жди». Она не могла насмотреться на эту записку, перецеловала её всю. Вот радость-то, сынок скоро приедет! Серёженька скоро здесь будет. Вот ведь сколько годков не видала. Ох, радость-то какая! Счастье-то какое! – говорила она появившейся сразу же после почтальона Степаниде.

– Да уж, счастливая ты. Это надо же, Серёжка скоро приедет, я его, поди, и не узнаю, пацаном ведь помню, – отвечала та, распихивая по карманам ватника леденцы и баранки.

– Моего Серёжу в Москве все знают, уважают его там. Он в начальниках сейчас больших! – расхваливала своего сына тётка Груня.

– Так он в Москве счас, – начала Степанида, не переставая набивать раздувшиеся карманы гостинцами из посылки, – а что столько лет у тебя не был? Вон, Скворчихин сын, поди, каждый месяц у матери бывает, и один, и с женой, а куда дальше робит.

– Так у Скворчихи на заводе работает, а Серёжка в начальниках, директор он, так, наверно, работа не пускает, да и погода вишь какая, у него ж машина – не проедет по такой погоде, – отвечала Груня, с трудом сдерживаясь, чтобы не расплакаться. А когда ушла Степанида, она наплакалась вволю.