На пути к ней от моего письменного стола потрескивания в лампе усилились настолько, что я почувствовал в этом нечто сверхъестественное и ускорил шаг.

Я так спешил, что едва не упал, задев ногами табурет, и он с грохотом опрокинулся.

Мои попытки бежать скорей ни к чему не привели, а лампа выказала упрямство, как это бывает порой с неодушевленными предметами: ее потрескивания участились, и после более яркого света, напомнившего мне, пожалуй, последний сноп фейерверка, она вдруг погасла, оставив меня в полной темноте.

Чем больше сгущалась тьма вокруг меня, тем больше спешил я выйти из нее и добраться из места уединенного и темного, где я находился, до места обитаемого и освещенного, и это легко понять, учитывая мое душевное состояние.

Итак, одной рукой вытирая пот со лба, а другую протянув вперед, я искал дверь, а найдя ее, нащупал дверную ручку.

Отсюда до комнаты Дженни идти было легко даже в полнейшей темноте.

Надо было только продвигаться по коридору, в конце которого находилась лестница.

Впрочем, на лестничную площадку перед комнатой Дженни выходило окно, которое даже ночью немного освещало лестницу.

А мне, признаюсь, дорогой мой Петрус, и не требовалось ничего иного, кроме такой возможности идти, чтобы беспрепятственно добраться до желанной комнаты.

В конце концов, все складывалось отлично: я обнаружил дверь, проследовал по коридору, дошел до лестницы и взялся за перила.

Неожиданно в тот миг, когда я поставил ногу на первую ступеньку, прозвучали четыре удара церковного колокола, различные по тембру, возвещая, что мир постарел на шестьдесят минут и что сейчас пробьет новый час.

Затем колокол стал звонить медленно, звучно, заунывно.

Я вздрогнул всем телом.

Скорее всего, наступила полночь.

Я быстро поднялся по лестнице, вопреки собственному желанию заставляя ступени скрипеть под моими ногами; но, когда я дошел до лестничной площадки, прозвучал третий полночный удар колокола и я, потрясенный, остановился.

Мне показалось, что какая-то тень, спускаясь по лестнице с третьего этажа, направляется прямо ко мне.

По мере того как она, переступая со ступеньки на ступеньку, приближалась к окну, облик ее становился все более зримым.

То была женщина, прямая, негибкая, молчаливая и наполовину терявшаяся в темноте из-за цвета своих одежд.

— Дама в сером!.. — пробормотал я, отступая в самый дальний угол лестничной площадки.

Призрак на мгновение остановился, словно услышал сказанное мною самому себе и словно хотел произнести в ответ: "Да… это я!.."

Затем привидение продолжило свой путь.

Но — и это было страшно — как будто и не касаясь ступенек, не извлекая никаких звуков из рассохшейся лестницы!

Так она прошла, бледная, тихая, безмолвная, в одном шаге от меня… Я затаил дыхание и спрятал руки за спину, ничуть не менее бледный, тихий и безмолвный, чем дама в сером, и единственным признаком жизни во мне оставалось биение сердца!

То ли страх сдавил мне грудь (а это, признаюсь Вам, дорогой мой Петрус, все же возможно), то ли в атмосфере произошли какие-то перемены, но в то мгновение, когда призрак прошел передо мной, мне показалось, будто я вдыхаю какие-то пары, подобные тем, что вырываются из разверзнутых гробниц, до этого долго остававшихся закрытыми.

Я был близок к обмороку и чувствовал, что соскальзываю по стене, но удержался, ухватившись за выступающее лепное украшение окна.

Однако такое мое состояние слабости продлилось не больше времени, чем даме в сером потребовалось, чтобы пройти мимо меня.

Но едва она спустилась на те несколько ступенек, на которые я только что поднялся, как то ли ко мне вернулось свойственное мне мужество, то ли меня толкало любопытство, еще более сильное, нежели мой страх, толи, наконец, меня увлекла какая-то необоримая сила следовать за призраком, но, так или иначе, и я в свою очередь сошел вниз по лестнице.

Но меня напугало то, что мои шаги по стопам дамы в сером были столь же беззвучны, как и ее поступь.

С последним полночным ударом колокола призрак достиг низа лестницы.

Затем дама в сером направилась к саду.

Ей не требовалось ни малейшего движения, чтобы проложить себе путь.

Двери сами перед ней открывались.

Ничто не ускоряло, ничто не замедляло ее шага. И извилистая лестница, по которой она сошла вниз, и единственная в саду лужайка представляли для нее одинаково гладкий склон, по которому, как я говорил, она скорее не шагала, а скользила.

Хотя луна была закрыта облаками, я, как только дошел до сада, стал видеть более четко фантастическое существо, с каким мне пришлось иметь дело.

Дама в сером направилась к эбеновому дереву, ни на секунду не отклоняясь от прямолинейного пути.

Я следовал за ней машинально до той минуты, когда почувствовал, что идти дальше не могу.

Находился я примерно в пятнадцати шагах от эбенового дерева.

Тут я остановился как вкопанный, словно передо мной разверзлась бездна.

Тогда дама в сером села на гранитную скамью, опустив руки, и так оставалась недвижимой, как человек, погрузившийся в раздумья.

В эту минуту облака разошлись, луч луны упал на землю и сквозь ветви эбенового дерева осветил лицо призрака.

То было лицо женщины тридцати пяти — сорока лет, на котором от былой красоты осталось только то, что позволило сохранить глубокое страдание.

Но, пока я благодаря лунному лучу пристально всматривался в это лицо, оно стало мало-помалу стираться у меня на глазах; черты его смешались; само тело утратило очертания; дама в сером встала, вытянулась, словно стремясь покинуть землю, покачнулась на мгновение и словно пар исчезла!..

Таким образом все обстоятельства роковой легенды претворились в явь. Жена уэстонского пастора родила двух близнецов; дама в сером появилась, как обычно, в ночь с 28 на 29 сентября, освятив своим появлением рождение двух детей и свое страшное право на их жизни.

Когда минут дни, когда наступит роковой час, ей останется только одно — появиться во второй раз, чтобы возвестить братоубийство…

Эта чудовищная мысль вернула мне мужество.

Сделав над собой огромное усилие, я оторвал ноги от земли, к которой на несколько минут они словно приросли, и, если можно так сказать, одолев колдовство, влекшее меня по стопам дамы в сером, бегом возвратился в дом.

На этот раз я не встретил никого — ни в коридоре, ни на лестнице.

Бледный, испуганный, задыхающийся, я рывком открыл дверь комнаты.

Дженни еще не ложилась, она ждала меня за шитьем различных одежек, которых пока не доставало в ее двойном младенческом приданом.

— Дети! Дети! — восклицал я. — Где дети?

Дженни, ничуть не изменившись в лице и сохраняя свое неколебимое спокойствие, указала мне на обоих близнецов, спавших в одной колыбели.

Руки их сплелись, лица касались друг друга, один впивал дыхание другого.

— О! — вырвалось у меня. — Кто бы мог подумать, что однажды одного из этих ангелочков назовут Каином!

И я в беспамятстве упал на кресло прямо в руки побледневшей от ужаса Дженни.

А теперь важно (во всяком случае, я так думаю), чтобы я рассказал, каким образом попала в мои руки рукопись предложенной читателю книги и каким образом я оказался причастен к продолжению этой истории.

Однако, не желая воспроизводить анекдот о Бугенвиле и славном кюре, которого знаменитый мореплаватель вынудил совершить кругосветное путешествие почти раздетым, в одной рубашке и чулках, я хочу, чтобы читатель, дабы он не поссорился в дороге со мной, добросовестно собрал вещи в свой чемодан, захватил с собой удобную дорожную шкатулку и попрощался со своей семьей перед отъездом, поскольку предупреждаю его, что мы совершим довольно длительную поездку по Англии.

Что же заставляет меня, вполне разделяющего мнение Портоса и Крешинтини об Англии и англичанах, отправляться в Англию?