"В случае если вас принуждают к этому родственники, я окажу вам помощь: обратитесь ко мне, и я уведу вас именем моего правительства".

"Никто меня не принуждает, я сжигаю себя по доброй воле. Дайте мне пройти".

Я стоял достаточно близко, чтобы слышать разговор, и признаюсь, был восхищен подобной твердостью женщины. Правда, вдова говорила с христианином и, возможно, хотела похвастаться своей религией; правда и то, что, эти чертовы брамины смущали ее, напевая ей прямо в уши свои литании.

Словом, она продолжала решительно двигаться к костру; остановившись на краю начинавшей разгораться ямы, она приняла из рук окружающих ее браминов и выпила какую-то жидкость, которая должна была придать ей сил.

Мой наир сказал мне, что тот, кто сильнее всех подталкивал ее к костру и заставлял ее пить, приходился ей дядей.

Как бы там ни было, брамины расступились, и бедняжка, простившись со всеми и раздав подругам свои украшения, отступила на четыре шага для разбега и, подбадриваемая криками жрецов, под звуки адской музыки, кинулась в огонь.

Но стоило ей там оказаться, как она, видимо, нашла атмосферу немного жаркой; хотя она приняла опиум, а пение жрецов и тамтамы музыкантов не умолкали, вдова с громкими криками выскочила из огня еще поспешнее, чем вошла в него.

Я восхитился предусмотрительностью славных инквизиторов из Гоа, которые ставят посреди костра столб с вделанным в него железным кольцом, чтобы удерживать осужденного.

Надо отдать должное собравшимся: увидев, как вдова уклоняется от исполнения супружеского долга, они завопили от негодования и все как один устремились в погоню за беглянкой, чтобы водворить ее в пламя костра.

Впереди меня стояла прелестная девочка лет десяти-двенадцати, совершенно разъяренная. Она объявляла во всеуслышание, что, когда настанет ее черед сжечь себя, она не станет так ломаться.

"В огонь! Отступница! В огонь! В огонь! В огонь!" — кричала она изо всех сил.

Поскольку все, кроме меня, кричали то же самое, английский офицер и его двенадцать солдат, делавшие все возможное, чтобы прорваться к обреченной, разумеется, были легко отброшены взбешенной толпой. Отступница, как назвала ее милая крошка, была схвачена, ее снова отвели к костру и с размаху швырнули в огонь. Затем сверху навалили как можно больше хвороста, поленьев, прутьев, сухих трав, что не помешало ей, разрушив всю эту горящую постройку, второй раз выскочить из огня, живым факелом пронестись, расталкивая зрителей, к ручейку, бежавшему в пятидесяти шагах от костра, и отчаянно кинуться в воду.

Вы представляете себе этот позор?! Как говорили присутствующие, такого никто еще не видел. Моя маленькая соседка не могла опомниться от изумления: можно ли до такой степени забыть о долге супруги?!

Она едва могла пролепетать: "О, я!.. О, я!.. Если бы я была на ее месте!.."

И она вместе с другими побежала к ручью, в котором пряталась полуобгоревшая преступница. Я последовал за девочкой, поскольку начал испытывать глубокое восхищение ею.

Приблизившись к ручью, мы услышали крики несчастного создания: "Ко мне, господа англичане! На помощь! Сюда!"

Но англичане, которых все время отталкивали, не могли помочь ей. Тогда она заметила своего дядю — того самого, который толкал ее в огонь.

"Дядя, на помощь! — позвала она. — Сжальтесь надо мной! Я уйду из своей семьи, я буду жить как отверженная, стану просить милостыню!"

"Хорошо, пусть будет так! — ласково ответил дядя. — Дай, я заверну тебя в мокрую простыню и отнесу в дом".

Но при этом дядя подмигивал, словно хотел сказать браминам: "Не мешайте мне, как только я заверну ее в простыню, ей не вырваться".

Она, конечно, тоже заметила его подмигивания и все поняла. Вместо того чтобы довериться дяде, она закричала: "Нет! Нет! Не хочу! Уходите! Я сама пойду! Оставьте, оставьте меня!"

Но дядя не собирался сдаваться. Он, несомненно, поручился за племянницу и хотел, чтобы она исполнила обещание.

Он поклялся священными водами Ганга, что отведет ее домой.

Бедная женщина не могла не поверить такой клятве. Она легла на мокрую простыню, и дядя запеленал ее как мумию. Затем, когда она уже не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, он взвалил ее на плечо и воскликнул: "На костер! На костер!"

И побежал к яме, сопровождаемый толпой, повторявшей:

"На костер! На костер!"

Моя маленькая индианка была вне себя от восторга. Когда брамин произнес священную клятву, она готова была заклеймить его именем парии; но, увидев, что клятва была произнесена им лишь с одной целью — обмануть племянницу и он не собирался ее сдержать, она захлопала в ладоши, крича: "О, честный человек! Достойный человек! Святой человек!"

Я не очень понимал, как можно стать честным, достойным и святым человеком, нарушив клятву; но моя маленькая индианка говорила так убежденно, она была так привлекательна и так простодушна, что я в конце концов — о мужская гордость! — признал в душе, что эта несчастная вдова и в самом деле была страшно виновата, позволив себе так колебаться, перед тем как сжечь себя с трупом мужа.

Я присоединил свой голос к воплям толпы, приветствуя этого честного человека, достойного человека, святого человека — дядю, бросившего в огонь свою презренную племянницу; на этот раз ее так хорошо связали, что, как она ни пыталась высвободиться, через пять или шесть минут всю ее охватило пламя.

Моя маленькая индианка была в восхищении. Такая супружеская преданность, заранее заложенная в сердце юного создания, растрогала меня до того, что я спросил, как зовут девочку и кто она.

Ее звали Амару (как видите, очень красивое имя); ее отец принадлежал к касте вайшиев, то есть крупных землевладельцев и торговцев.

Таким образом, отец Амару принадлежал к третьей касте, выше его были лишь раджи и брамины, а сразу за ним следовали шудры.

Его положение в Каликуте соответствовало посту портового синдика.

Этот человек мог быть весьма полезен мне, и, поскольку мой наир его знал, мы условились, что завтра он меня ему представит.

— В результате визита к отцу прекрасной Амару я решил остаться в Каликуте и заняться торговлей пряностями.

Первым делом мне надо было купить дом. В Каликуте дома еще дешевле, чем в Гоа. Правда, самый прочный дом в Каликуте построен из глины, а самый высокий едва насчитывает восемь футов.

Так что за двенадцать экю я получил в собственность дом, причем прежний хозяин дал мне в придачу трех змей.

Я сказал ему, что змеи мне ни к чему и что я немедленно сверну им шею; но он предостерег меня от подобной неосторожности. Змеи в Каликуте заменяют европейских кошек: они уничтожают крыс и мышей, которые иначе наводнили бы дома.

Став владельцем этих гадов, я попросил показать их мне, чтобы познакомиться с ними.

В самом деле, мы должны были с ними ладить, чтобы они охраняли дом от непрошеных гостей.

Продавец позвал их свистом, и они примчались, как собаки.

Через три дня, благодаря тому, что я щедро угостил их двумя-тремя плошками молока, мы сделались лучшими друзьями.

Иногда я, укладываясь спать или просыпаясь, находил одну из них в своей постели. Признаюсь, в первое время эта бесцеремонность вызывала во мне некоторое отвращение, но понемногу я привык к ней и больше об этом не думал.

Более всего я был склонен к торговле кардамоном — этот род перца у нас продается только в аптеках, но все жители индийских островов очень лакомы до него. За время своего пребывания на Цейлоне я понял, какой это ценный товар, и решил сделать его основным предметом своей коммерции.

Я приехал в сезон дождей — это самое подходящее время расчищать землю под кардамон. Возделывать ее здесь очень легко: за зиму на полях вокруг Каликута вырастает целый лес трав, они служат удобрением для почвы, в которую вы собираетесь что-то посадить или посеять; вы сеете или сажаете, а через четыре месяца собираете урожай.