Вы и представить себе не можете ничего подобного. Говорят, такое устраивают мелкие рыбешки, но я предпочитаю думать, что сам Господь. Похоже было, будто вдоль всего корпуса судна загорелось полсотни римских свечей. Бесконечный фейерверк рассыпался звездами за кормой. И все это вырисовывалось на темном фоне волн, будто в глубине кто-то колыхал складки огненного полотнища.

Вдруг мне показалось, что в этом пламени кувыркается человеческая фигура; я все больше различал ее, и кого же, по-вашему, я в ней узнал? Бюшольд!

Не надо и спрашивать, хотел ли я отскочить назад. Но не тут-то было! Я прилип к борту, словно сушеная треска, и не мог сдвинуться ни на шаг. Она же напротив, то ныряла, то плавала кругом, то переворачивалась на спину, манила меня к себе, звала, улыбалась, и я почувствовал, что мои ноги отрываются от палубы, я начинаю падать, словно у меня закружилась голова, а затем скользить на животе; я хотел удержаться — но схватиться было не за что, хотел закричать — но голос пропал, и меня все тянуло вниз. Ах, проклятая русалка! Волосы на моей голове встали дыбом, около каждого волоска выступила капля пота, и я все скользил, скользил головой вниз и чувствовал, что вот-вот упаду в воду. Проклятая русалка!

Вдруг кто-то схватил меня сзади за штаны.

"Это еще что? Олифус, ты, никак, взбесился? — сказал рулевой, подтащив меня к себе. — Эй, двоих — ко мне, да поздоровее, покрепче! Сюда!"

Они подбежали, и во время! Я чуть не увлек его за собой в воду. Ох!

Я упал на доски палубы, мокрый как мышь, зубы у меня стучали, глаза закатывались.

"Ну, если уж ты эпилептик, так надо было раньше об этом сказать, — продолжал рулевой. — В таком случае мы тебя спишем на берег. Хорошенький матрос с нервными припадками! Именно то, что надо. Барышня Олифус — как вам это нравится?"

Меня продолжало трясти, но я заговорил:

"Нет, это не эпилепсия, это Бюшольд. Вы ее не видели?"

"Кого?"

"Бюшольд. Она была там, в воде, и ныряла в огонь, словно саламандра. Она звала меня, притягивала к себе, это была она! Ах, проклятая русалка, чтоб тебя!"

"Что это ты все говоришь про русалку?"

"Нет, ничего…"

— Видите ли, — перебил сам себя папаша Олифус, — если вам, сударь, придется пуститься в долгое плавание, никогда не говорите с матросами ни о русалках, ни о нереидах, ни о морских девах, ни о тритонах, ни о рыбах-епископах. На земле — еще куда ни шло, на берегу матросы над этим смеются, но в море такие разговоры им не по душе: они наводят страх. Так что, если бы не рулевой, меня выбросили бы за борт, хлебнул бы я морской воды.

Я уселся у основания бизань-мачты и, уцепившись за снасти, стал ждать рассвета.

Утром мне уже казалось, что все это было сном; но меня била такая лихорадка, что пришлось признать: ночные события происходили наяву. Собственно, все очень просто: я ударил Бюшольд подставкой для дров, и так сильно, что убил ее; и теперь ее душа явилась с просьбой, чтобы я помолился о ее спасении.

К несчастью, на судах Индийской компании не было священника, иначе я попросил бы отслужить заупокойную мессу и все было бы кончено.

Пришлось воспользоваться другим известным средством. Взяв мускатный орех, я написал на нем имя русалки, завернул орех в тряпочку, положил в жестяную коробку, нацарапал на крышке два крестика, разделенные звездочкой, и с наступлением темноты бросил этот талисман в море, прочитав "De profundis"[4], а затем пошел укладываться в свой гамак.

Но едва я лег, как раздался крик:

"Человек за бортом!"

Как вы знаете, это сигнал для всех. На судне все может случиться, сегодня с твоим товарищем, завтра — с тобой. Так что я спрыгнул с койки и побежал на палубу.

Там все были в некотором замешательстве. Каждый спрашивал, кто же упал в море? Вот я, вот ты, вот он — все на месте. Но все равно надо что-то сделать. На любом судне, где есть порядок, всегда стоит человек с ножом около шнурка, удерживающего спасательный буек, или около противовеса, не дающего буйку упасть в воду. И вот этот человек уже перерезал шнур, и буек поплыл за кормой.

Капитан тем временем приказал отпустить руль, спустить верхние паруса, отдать фалы и шкоты.

Видите ли, так всегда делается. Когда человек упал в море, судно ложится в дрейф; и, если не отдать фалы и шкоты, пока корабль держится к ветру, у вас поломаются гафели и порвутся лиселя, особенно если снасти не выбраны втугую.

В то же время на талях мы стали спускать шлюпку; взяв достаточно толстый трос, который мог выдержать ее вес, пропустили конец сверху вниз в полуклюз, прикрепленный к шлюпбалке. Короче, шлюпку спустили на воду.

Все собрались на корме; спасательный буек был в море; чтобы увидеть человека, который все плыл, и плыл, и плыл, стали еще пускать ракеты.

Я ошибся, когда сказал, что человека за бортом могли увидеть; никто, кроме меня, не видел ничего, и, сколько я ни спрашивал: "Видите? Видите?" — другие отвечали мне: "Нет, мы ничего не видим".

Затем, оглядевшись кругом, матросы начали спрашивать:

"Странно, я здесь, и ты здесь, и он, мы все здесь. Кто же видел человека, упавшего за борт?"

И все отвечали:

"Не я… не я… не я…"

"Но в конце концов, кто кричал "Человек за бортом!"?"

"Не я… не я… не я…"

Никто ничего не видел, никто не кричал. За это время пловец или пловчиха добрались до буйка, и я ясно различал человека, ухватившегося за этот буек.

"Ну вот, — сказал я. — Он за него держится".

"За кого?"

"За буек".

"Кто?"

"Человек за бортом".

"Ты что, видишь кого-то на буйке?"

"Ну да, черт возьми!"

"Подумайте, Олифус видит кого-то на буйке, — сказал рулевой. — До сих пор я считал, что зрение у меня хорошее; оказывается, я ошибался, не будем больше об этом говорить".

Шлюпка двигалась к буйку.

"Эй, на шлюпке! — крикнул им рулевой. — Кто там на буйке?"

"Никого нет".

"Послушайте, мне в голову пришла мысль", — сказал рулевой, обернувшись к матросам.

"Какая мысль?"

"Это Олифус кричал "Человек за бортом!"".

"Только этого недоставало!"

"Ну, конечно! Все здесь, и никто не видит человека на буйке; один Олифус утверждает, что кто-то отсутствует, и один Олифус видит кого-то на буйке; наверное, у него есть на то причины".

"Я не говорю, что кого-то из нас нет на судне; я говорю, что кто-то держится за буек".

"Сейчас увидим: шлюпка возвращается".

В самом деле, шлюпка дошла до буйка и принайтовила его к своей корме, так что он двигался за ней.

Я отчетливо видел сидевшего на буйке человека, и чем ближе подходила шлюпка, тем вернее я узнавал его.

"Эй, — крикнул рулевой, — кого вы нам везете?"

"Никого".

"Как никого! — воскликнул я. — Вы что, не видите?"

"Смотрите, что это с ним? У него глаза на лоб вылезли!"

В самом деле, понимаете ли, я окончательно узнал спасенного и сказал себе: "Ну все, со мной покончено!" Сударь, на буйке была Бюшольд, которую я, как мне показалось, похоронил в море, засунув в коробочку из жести.

"Не везите ее сюда! — просил я. — Киньте ее в воду… Разве вы не видите, что это русалка? Не видите, что это морская дева? Не видите, что это сам черт?"

"Ну-ну, — сказал рулевой, — он точно помешался. Свяжите-ка этого парня и позовите лекаря".

В одну минуту меня скрутили и уложили на койку. Вскоре появился лекарь со своим ланцетом.

"Ничего страшного, — сказал он. — Просто мозговая горячка, только и всего. Сейчас сделаю ему хорошенькое кровопускание, и, если через три дня он не умрет, можно надеяться, что он поправится".