— Леш, чего молчишь? — поинтересовалась мама таким же холодным тоном. — Так что мне ребенку говорить, когда ты приедешь? Да и мать пора бы навестить. Всё-таки я тебе не совсем чужая.

— Мам, ты у меня самая родная и любимая, — горячо заверил я. — Потерпи некоторое время. Я обязательно приеду, когда всё уладится. А подарки от меня вы все равно получите. С минуты на минуту должны принести.

— Погоди секунду, не бросай трубку, в дверь кто-то звонит, — сообщила мама. — Я сейчас.

В трубке раздались приглушенные голоса, родительница с кем-то разговаривала. Затем всё стихло.

— Леша, сынок, — матушка снова взяла трубку. — Тут твои товарищи приходили Сережа и Вероника. Принесли торт, огромный букет цветов, куклу для Маши и коробку с японским сервизом. Сейчас посмотрю, подожди.

Раздался треск разрываемого картона, шелест бумаги и приглушенный мамин «ох».

— Сынок, — в голосе родительницы чувствовалась растерянность. — Где ты взял деньги на этот сервиз?

— Неважно, где, мам, — отмахнулся я. — Главное, я знаю, что ты обожаешь такую посуду. И для тебя ничего не жалко. Пользуйся на здоровье. Пусть стоит в серванте рядом с батиной «Мадонной».

— Я еще раз спрашиваю, где взял деньги на сервиз? — в голосе матери зазвучали стальные нотки. — Эта фарфоровая посуда с драконами, наверно, дорого стоит. Сколько за него заплатил?

— Сто двадцать рублей, — признался я. — Обратился к своему знакомому, он и подобрал мне подарок на восьмое марта. Мам, всё честно. Могу тебе даже чек передать.

— Ты хочешь сказать, что такая красота свободно продается в магазинах? — матушкин голос переполняла еле скрываемая ирония.

— В комиссионных столицы, да, продается, — твердо ответил я.

— Но сто двадцать рублей — это же невероятно дорого, — в голосе мамы слышались растерянные нотки. Она до сих пор не могла поверить, что сын за короткое время так внезапно повзрослел. Живет отдельно, покупает матери и малявке дорогие подарки.

— Не дороже денег, — буркнул я. — Для тебя не жалко.

Мама помолчала, вздохнула и призналась:

— Извини, я просто никак не могу привыкнуть, что ты такой взрослый и самостоятельный. Слишком это всё резко получилось.

— Забыли, мам, — вздохнул я. — Лучше расскажи, как вы там?

— Нормально, — оживилась матушка. — Отец работает, идёт на повышение. Вроде нас через месяц в Москву переведут. И сразу квартиру дадут. Обещают большую, трехкомнатную. А эту двушку мы обратно сдадим. Маша учится хорошо. Моя первая помощница. Ничего делать не дает. И посуду вымоет, и в магазин сбегает, и готовить помогает. Просто чудо, а не девочка. Одна беда, дерется в школе. Стоит кому-то из одноклассников её обозвать или сказать гадость, сразу с кулаками бросается. Даже со старшей девочкой подралась, когда та её толкнула. Хотя в последнее время её не трогают.

— Вот потому и не трогают, — улыбнулся я, — потому что, не позволяет себя обижать. Правильно делает. Но всё-таки с ней надо поговорить, объяснить, что кулаки — это последний довод, когда уже ничего другое не действует.

— Отец уже поговорил, — фыркнула мама. — Именно это ей и сказал, точно такими же словами. Маша обещала исправиться. А на следующий день опять с пацаном подралась. Всё лицо ему расцарапала за то, что детдомовской оборванкой обозвал. Меня опять в школу вызывали. Но знаешь…

Мама вздохнула, и решительно выпалила:

Я как этого маленького борова увидела, поговорила с ним минуту, сразу поняла: мало она ему дала. Стоит жирное чудо, щеки как мячи надутые, с наглой рожей и требует, чтобы Машулю выгнали из школы. Думает, что раз у него папаша — директор универмага, импортный портфель купил, адидасы синие, то других детей можно обзывать. И мамаша в лисьей шубе как дурная визжит: бандитка покалечила моего мальчика, в милицию заявление напишу, пусть её в колонию посадят. Знаешь, ещё немного и я сама бы этому толстяку и его мордастой маман наподдала. Хорошо, что директорша стала между нами.

— Действительно хорошо, — я не удержался и хохотнул, представив, как мама и Маша вдвоем увлеченно лупят барчука и его истеричную родительницу прямо в кабинете у Нелли Робертовны.

— А потом что было?

— Ничего, — раздраженно ответила матушка. — Эта курица продолжила истериковать, Нелли Робертовна предложила Маше извиниться перед жирдяем. Я сказала, мы ни перед кем извиняться не будем, взяла ребенка за руку и ушла.

— И никаких последствий? — поинтересовался я.

— Какие там последствия? — фыркнула мама. — На следующий день курица откуда-то раздобыла мой телефон. Перезвонила и сказала, что никаких претензий к нам не имеет. И вообще её толстое чудо само виновато, начало обзываться. А под конец, извинилась и пообещала, что этого больше не повторится. Представляешь? Оказывается, что даже у таких расфуфыренных дамочек иногда просыпается совесть.

— Бывает,— я злорадно ухмыльнулся. — Осознала свою неправоту и раскаялась.

О ситуации я уже знал. Сергей Иванович, посмеиваясь и глумясь над торгашами, доложил во всех подробностях.

Машу ребята из «Знамени» прекрасно знают и любят. В школе её опекали не только мои одноклассники, но и другие ребята из клуба. За моей семьей по поручению Ивашутина негласно присматривали не только комитетчики, но и местные власти, готовые вмешаться в любых нештатных ситуациях. Это было вызвано начавшейся на меня охотой, которая могла затронуть близких.

Ребята сообщили Зорину о происшествии, и Игорь Семенович сразу же перезвонил майору. Реакция была молниеносной. На следующий день к директорше зашли два суровых человека в строгих костюмах. После демонстрации красных корочек «КГБ» и часового разговора, Нелли Робертовна вызвала к себе толстощекого отпрыска торгаша и наорала него, забрызгав слюнями изумленную лоснящуюся моську пухлыша и запретив ему приближаться к Маше ближе, чем на полкилометра.

Возмущенная дурочка-маман, вместе со своим надутым барчуком пошла в милицию и попыталась раздуть скандал, но потерпела фиаско. Сотрудники, разобравшись в ситуации, отреагировали. Правда, не так как ей хотелось. «Красное Знамя» здесь знали и уважали, к детдомовцам относились хорошо, а за семьей Шелестовых, тоже приглядывали вместе с Комитетом, по прямому указанию Москвы. Для начала пообещали поставить оторопевшего пухляша на учёт в детскую комнату милиции за хулиганство. Потом вопившую и кидавшуюся на милиционеров истеричку заперли в «обезьянник» к местным маргиналам. Правда, смилостивились: выпустили через пятнадцать минут, велели забирать ребенка и убираться. Напоследок передали привет мужу и посоветовали в скором будущем готовить «сидор», выучить правила поведения на зоне, и ждать в гости с проверкой сотрудников ОБХСС.

Притихшая и ошеломленная мадам, подхватив сына за руку, моментально улетучилась. Тем же вечером разгневанный папаша позвонил секретарю райкома, пожаловался на «наглых ментов». Выслушал длинный ответ, состоящий сугубо из междометий и нецензурных слов, а напоследок пожелание идти в пешее эротическое путешествие на три знаменитые буквы известные каждому советскому человеку. По рассказу допрошенной комитетчиками прислуги, после живительного разговора с партийным начальником директор орал на жену и бахал кулаком по столу так, что в серванте тряслась посуда. Ребенку, переставшему понимать, что происходит, тоже досталось. Затем торгаш заперся в кабинете, и всю ночь глушил коньяк. Утром он с воспаленными красными глазами, прыгнул в машину и поехал замаливать грехи в участок и школу. У несчастного ходили ходуном руки, и обильно тёк пот, заливая ручьями лоснящееся багровое лицо. Папаша принес свои искренние извинения милиционерам, заставил просить прощения супругу и сына. Потом сценка повторилась в школе, перед директором и очень довольной Машей. Сделав дело, немного успокоенный работник торговли исчез, оставив после себя только дурно пахнущую лужицу пота. Через несколько часов перепуганная, ставшая очень дружелюбной и доброжелательной супруга перезвонила маме. Телефон она получила после долгих унизительных просьб у главы родительского комитета класса.