Снова пора очищать мозг от мыслей о странности всей этой ситуации. Я опустила голову на подлокотник и осмотрела комнату под необычным углом. На спинке кресла висел пиджак Юлиана, на столе лежала его электронная сигарета. Я специально просила Соню ее не трогать, когда она вытирала пыль: пусть все будет неизменным, когда он вернется. Надо написать в больницу, пусть ненавидят меня за то, что не даю им покоя, мне все равно. Я плачу немалые деньги за лечение и имею право быть в курсе его состояния. Вчера они сказали, что через две недели я смогу за ним приехать. Посещать не разрешают, говорят, что ему вредно волноваться, взятки брать не хотят. Иногда думаю, что неплохо быть врачом: у тебя есть право вести себя, как диктатор.
Соня плакада в маленькой спальне. Это было очень странно. Возможно, придется отдать ее на доработку, а это стоит немалых денег. В такие моменты я благодарна за то, что живу в достатке.
– Перестань, – крикнула я ей.
Всхлипы прекратились.
– Иди сюда, хочу тебе кое-что показать.
Ее неуверенные шаги послышались будто из другой квартиры. Соня высунулась из-за перегородки и посмотрела на меня. Что-то с ней все-таки было не так. Такое ощущение, что со всеми с недавних пор что-то было не так. Будто перформанс Элвиса вошел в особый контакт с космическими вибрациями, мир перегрелся, и скоро все здесь выйдет из строя, один механизм за другим.
– Пауза, – сказала я и снова залезла в настройки.
Она замерла с все тем же вопросом в глазах, с согнутой спиной и упавшими на плечи волосами. Она ничего не может чувствовать, но выглядит так, будто ее тяготит существование. Я представила, что было бы, если бы нас с ней поменяли местами. Она сказала бы ровно то же самое обо мне. Стоит нам еще немного продвинуть вперед технологии, и мы с ней действительно сможем поменяться. Было бы здорово. Представляю, как бы меня включали и выключали, когда заблагорассудится, и восхищаюсь. Но технологии уже никто не продвинет, в этом вся беда.
Итак, настройки. Характеристики личности. Прокрутив все возможные поведенческие модели, я остановилась на сочетании заботливой домохозяйки и замкнутой одиночки, любящей книги и науку. Всю ее пафосную киноманию, самомнение и плаксивость удалила к чертям. И звать тебя будут Тина, добавила я, печатая ее новое имя в соответствующей строке. Все, теперь мне больше нравится. Надо найти ей новую одежду.
Я открыла свой мультигардероб, состоящий из четырех отдельных шкафов (в каждом по четыре отделения для одежды, белья, обуви и аксессуаров), и стала думать, что ей подойдет.
Так вышло, что у меня скопилось много лишних вещей. Какие-то я не надевала ни разу. В какой-то момент я купила тридцать три платья и шестнадцать костюмов за месяц. В бутике Dior у меня карта почетного клиента. Честно, я до сих пор не понимаю, как дошла до такого. Даже если на носу конец света, Dior будет продавать шмотки, которые стоят больше, чем моя жизнь, а я буду их покупать, чтобы возместить внутри что-то бесповоротно потерянное в зыбучем песке. В моих шкафах восемьдесят два платья, но я не брала в руки ни одно из них уже больше шести лет. Уже давно поняла, что они ничего не меняют. Даже если ты раб в золотых пайетках, ты все равно раб. Как-то раз, сидя на крыльце с сигаретой и глядя на туго натянутые над крышами линии электропередач, я осознала, что вселенной все равно, и с тех пор ношу треники.
Что-то я добровольно отдавала Соне, даже понимая, что она могла испортить одежду. Выбранные для нее вещи я положила на кровать в маленькой спальне. Рядом с кроватью поставила черные туфли, потому что знала, что в ближайший год сама каблуков не надену. Мой «близкий человек» так и стояла между комнатами, так что мне пришлось изогнуться, чтобы пройти. Но включать ее совершенно не хотелось. Пусть остынет.
Надеюсь, мне не придется часто ей пользоваться после возвращения Юлиана. В голову пришла идея: стоит купить ему какой-нибудь подарок, чтобы порадовать, когда вернется. Я зашла в спальню и нажала на сенсор с командой открыть второй гардероб, занимающий отдельное помещение внутри комнаты. Тонкая стенка начала с характерным звуком отъезжать, открывая красочный мир вешалок и полок. Яркие пиджаки и брюки будто стремились спровоцировать у меня эпилептический припадок. Я смотрела на все это изобилие и чувствовала, что меркну на этом фоне, становлюсь все бледнее и бледнее, как картинка черно-белого фильма незадолго до конца пленки, такой колючий монохром. Иногда казалось, что, стоит лишь кому-то из высшего начальства щелкнуть пальцем, и я исчезну раз и навсегда, абсолютно бесследно.
Я стала по очереди вытаскивать все пиджаки из первого ряда, то есть те, которые были у него любимыми и чаще всего удостаивались чести стать его экстравагантным выбором для очередного вечера. Я засунула свои худые руки в рукава удлиненного пиджака ежевичного цвета с черными размытыми полосами и сразу ощутила, какой он мягкий внутри. Хотелось залезть в него, как в одеяло, и умереть от блаженства. Я сбросила с себя сначала майку, а потом и все остальное, снова надела пиджак и упала на кровать лицом вниз, но потом решила перевернуться, чтобы еще полюбоваться вещами. Даже свернувшись клубком не получалось полностью поместить себя внутрь этой божественной шмотки, ноги торчали, хотя я попыталась максимально прижать колени к груди. Сто девяносто два сантиметра роста были одной из изощреннейших насмешек судьбы надо мной.
Со стены на меня смотрел живой портрет Юлиана, и я снова, в тысячный раз поразилась его сходству с Томасом Андерсом. В классической черной водолазке, с золотой цепочкой на шее, только без имени Нора, как было в оригинале: надевать на него такой ошейник я бы ни за что не стала. Пышные каштановые волосы идеально уложены – у меня такой шевелюры никогда не было и не будет. Он поддерживал рукой перекинутый через плечо пиджак, тот самый, ежевичный, улыбался и пытался подмигнуть, но я не поймала этот момент, когда фотографировала. И кожа, кожа была как после трех дней солнечного релакса на пляже в Рио, хотя пляжей он ни разу не видел.
А у меня бледная, будто я только что вылезла из гроба. А глаза, если смотреть под определенным углом, вообще имели красноватый оттенок. Все потому, что я альбинос. Еще одна изощренная насмешка судьбы надо мной. Я как белый лист бумаги, с дергающимися глазами (спасибо нистагму), и, к тому же, без моих инновационных линз ни хрена не вижу. Стоит их снять, и я будто в тумане или в подводной лодке после удара по голове, передо мной лишь смазанные очертания вещей, приобретающие монструозные формы. Я человека от дорожного столба не отличу, зрение всегда было всего процентов семь от нормы. Слышала, что раньше скорректировать его у таких, как я, было практически невозможно: очки и линзы давали лишь небольшую разницу в четкости; вот и живи, ориентируясь на голос и обоняние, при том, что официально ты слепым не считаешься.
Родители никогда не могли мне ничего достать, и только напялили мне на нос солнцезащитные очки, которые нашли на какой-то свалке и протерли салфеткой. Потому что каждый солнечный луч жег мою сетчатку, как адское пламя. А потом наша звезда начала излучать ультрафиолет смертоносными дозами и подвергать диким терзаниям уже не только мои глаза. А потом Город накрыли светонепроницаемым саркофагом, и проблема отпала.
Раньше на меня накидывали какие-то вуали и не разрешали без крайней необходимости выходить на улицу днем. Но дня нет вот уже пятнадцать лет, так что эта проблема тоже решилась сама собой. Помню, кто-то из соцработников рассказывал мне про полярную ночь: до ста семидесяти шести суток на Северном полюсе. Мне это показалось чертовски страшным. А сейчас идет… – я сверила данные на экране – 5 468-ой день ночи, и это давно норма.
А про «мамупапу» я больше ничего не помню. Не уверена, что это были мои настоящие родители. Я бы не узнала их, предстань они передо мной сейчас, потому что никогда не видела по-настоящему – только силуэты и очертания. А голоса уже давно стерлись.
